Когда падали стены… Переустройство мира после 1989 года

Два месяца спустя, 19 сентября 1989 г. Центральный Комитет партии наконец провел специальный пленум по национальному вопросу, к созыву которого Горбачев призывал с зимы 1988 г. На нем было много разговоров, но мало что было сделано по существу. Горбачев напомнил своим товарищам о преимуществах советского федерализма и подчеркнул взаимную зависимость республик друг от друга. В качестве примера он отметил, что Латвия получала 96% своего топлива из других частей СССР; и наоборот, что Литва была крупным производителем телевизоров и компьютеров[1202]. Но риторика о взаимозависимости мало что меняла. Остаток осени кремлевские дискуссии сопровождались бесконечными спорами о том, кто виноват в нарастающих национальных волнениях, которые угрожали самому существованию Союза. «Пахнет общим развалом», – мрачно заметил Рыжков на Политбюро в день падения Стены. Шеварднадзе, опасаясь влияния событий в Восточной Европе, предупредил в середине ноября, что «дестабилизация» Восточной Германии «послужит катализатором сепаратистских тенденций в Прибалтике» и даже встревожит Украину и другие республики. Ситуация, по его словам, была «совершенно непредсказуемой»: может ли возникнуть анархия или даже диктатура? Что касается Горбачева, то он попеременно то ругал прибалтийских сепаратистов, то предостерегал от применения силы против них. Бушу на Мальте он сказал, что прибалтийский сепаратизм – это не что иное, как «угроза перестройке». Это зашло слишком далеко: «Вполне естественно, что те негативные тенденции, которые проявились в некоторых наших республиках, вызвали у наших людей беспокойство. Ведь мы уже 70, а в случае прибалтийских республик 50, лет живем вместе, в одной стране. Было, конечно, всякое – и хорошее, и плохое. Но ломать сейчас все созданное просто нельзя. Ведь и в политическом, и в экономическом, и во всех других отношениях все так перемешано, сплавлено в одно целое»[1203]. В его глазах сепаратисты толкали свой народ в «исторический тупик»[1204].

В течение 1989 г. основные очаги националистических волнений находились в Прибалтике и на Кавказе. К концу года так ничего и не было решено. По иронии судьбы, в результате направляемых Кремлем репрессий против независимости погибло меньше людей, чем в результате межэтнического насилия в республиках и между ними, часть из которых провозгласили свой собственный суверенитет. Напряженность в отношениях между Азербайджаном и Арменией сохранялась, что привело к вводу советских войск, в то время как в Узбекистане правительство устроило кровавые погромы против турок-месхетинцев (первоначально депортированных Сталиным)[1205]. Воодушевленные массовыми протестами по случаю пятидесятой годовщины пакта Гитлера–Сталина 1939 г., республики Прибалтики настаивали на полном выходе из Союза. Литва провозгласила независимость в марте 1990 г., в то время как Латвия и Эстония объявили о своем намерении сделать это в то время, которое еще предстоит определить. Горбачев в ответ ввел экономическую блокаду Литвы, что вызвало серьезные трения с Западной Европой и США. Но Вашингтон не стал форсировать этот вопрос. Скоукрофт не сомневался, что «эмоциональная» привлекательность независимости Прибалтики должна быть подчинена «суровым реалиям» американо-советских отношений в целом, где «на карту поставлено гораздо больше» американских интересов[1206].

Противостояние продолжалось до июля 1990 г., когда литовцы согласились заморозить свою декларацию в обмен на то, что Горбачев начнет переговоры со всеми тремя прибалтийскими республиками. Это накрыло кипящую балтийскую скороварку крышкой – но только на мгновение.

Однако самая большая национальная проблема скрывалась не на периферии, а была в самой метрополии. Происходившее реальное политическое становление России подняло экзистенциальный вопрос о том, возможно ли иметь сильное Российское государство, не разрушая Советскую империю. Маленькие республики могли на что-то претендовать, но Россия (РСФСР) была не только самой большой из 15 республик СССР, но и пульсирующим сердцем всего Союза, на долю которого приходилось две трети его экономической деятельности, три четверти его территории и половина населения страны, насчитывавшей 290 млн граждан.