Когда падали стены… Переустройство мира после 1989 года

Однако мысли Буша занимали и другие вещи. Как политик, он никогда не мог забыть о внутренних проблемах США. Откровенничая с Горбачевым во время саммита, он признался: «Я боюсь 1992 года… Вы знаете, что для нас это год выборов, время, когда реальность заменяется риторикой, когда стороны в политической борьбе обмениваются ударами»[1354]. Бушу было трудно переключиться на эту решающую битву. Весной он был подавлен этим – несмотря на триумф войны в Персидском заливе и самые высокие за всю историю результаты опросов общественного мнения. Считалось, что он чувствовал слабость частично из-за заболеваний сердца и щитовидной железы, которые, правда, были успешно вылечены. Когда он вернулся домой из Москвы, в ответ на вопрос журналиста он сказал, что единственное, что может помешать ему снова баллотироваться в 1992 г., так это плохое самочувствие. И при этом заявил – на случай, если кто не понял: «Я чувствую себя на миллион баксов»[1355]. Но рейтинги его одобрения снижались – пик войны в Персидском заливе давно прошел, и американцы, похоже, не особенно интересовались Московским саммитом. Поскольку экономика США все еще боролась с рецессией, а безработица составляла почти 7%, людей больше беспокоило внутреннее благополучие, чем мир во всем мире[1356]. В целом, сказал Буш, «это был долгий июль». Он очень хотел полноценно отдохнуть в штате Мэн и 6 августа вылетел в Кеннебанкпорт в отпуск[1357].

Горбачев тоже чувствовал себя «чертовски уставшим» и отчаянно нуждался в передышке, но в целом он тоже был доволен тем, как все прошло. Он был в хорошем настроении – даже несмотря на стрельбу в Литве, случившуюся под конец переговоров и несколько ослабившую их «кипучий дух». Саммит и договор СНВ были и «моментом славы» для него лично, но и крупным политическим триумфом, состоявшимся вскоре после того, как в Лондоне его приняли в свой ближний круг промышленно развитые страны мира. Более того, незадолго до встречи с Бушем он провел долгий и суетной ужин в Ново-Огарево с Ельциным и президентом Казахстана Нурсултаном Назарбаевым. В приподнятом настроении они с оптимизмом смотрели в будущее, ожидая подписания Союзного договора и дальнейших действий. Горбачев даже неосторожно заговорил о замене Крючкова и Павлова – главных препятствий на пути реформ, – игнорируя предупреждения Ельцина о том, что КГБ мог установить прослушку в обеденном зале резиденции. 2 августа, после саммита, президент СССР объявил, что Союзный договор теперь готов к подписанию, и отправился в Крым на отдых. Своим кремлевским помощникам он сказал, что вернется 20 августа на церемонию подписания[1358].

***

Однако все вышло совсем не так. Поначалу оба лидера сверхдержав наслаждались отдыхом на море, проводя много времени с внуками. Бушу очень понравилась возможность снова походить под парусом и порыбачить в Атлантике. «Когда я на лодке, то думаю только о хорошем, смотрю и слушаю море, – отметил он в своем дневнике. – Разум полностью отвлекается от насущных проблем». Потом он добавил: «Я могу просто сидеть на крыльце и смотреть, как дети играют на скалах». Тем не менее год выборов надвигался. Он остро ощущал его давление. «Постоянно говорят, что меня трудно победить. Чем больше мы слышим об этом, тем больше я беспокоюсь», – признался он 12 августа. Что не давало ему покоя, так это старая поговорка: «Чем они больше, тем тяжелее падают»[1359].

На Черном море Горбачев, который никогда не мог полностью бросить работу, при всей любви к тому, чтобы вдоволь поплавать, взялся за перо и бумагу, сочиняя свою речь для торжественной церемонии 20 августа по случаю подписания нового Союзного договора. Продумав каждую деталь мероприятия, от музыки до рассадки гостей, он теперь стремился подготовить соответствующую прощальную речь в честь достижений старого Советского Союза, а также вдохновляющую инаугурационную речь для запуска его преемника. «На смену унитарному гoсударству приходит добровольная федерация советских суверенных республик… – планировал начать он. – Мы были бы плохими патриотами, если бы отреклись от своей истории, порвали живительные корни преемственности и взаимосвязи». Но как говорилось в проекте, «так же мы были бы плохими патриотами, если бы держались за то, что должно отмереть, чегo нельзя брать с собой в будущее, что помешало бы нам строить жизнь на современных, демократических началах»[1360].

Для Горбачева, который боялся, что Ельцин бросит ему вызов, больше, чем опасался угроз со стороны старой гвардии, которую, как полагал, он смягчил, сделав уклон вправо, договор, несмотря на всю его неопределенность, давал шанс сохранить лучшее из советского эксперимента. В очередной раз он почувствовал себя человеком с миссией, но его видение будущего уже не разделялось людьми в целом, они все больше волновались и выражали беспокойство тем, как идут дела. И, что более важно, его настрой не был поддержан ни советскими твердолобыми, ни реформаторами в республиках. Это выяснилось очень скоро[1361].