Когда падали стены… Переустройство мира после 1989 года

Коль изо всех сил и постоянно старался опровергать обвинения в германском экспансионизме. Напротив, утверждал он, объединенная Германия – центральноевропейская нация, географически близкая к зоне конфликта и сама получившая выгоду от защиты иностранных демократий, – находится в особом положении, и ей дано понять стремления изолированных республик. «Мы, немцы, беспокоимся о судьбе этих людей и об их будущем в условиях демократии – и ни о чем другом», – сказал Коль. Он выразил надежду, что признание принесет мир, особенно в Хорватию. И поэтому Германия пообещала не направлять военную помощь Хорватии, но заявила, что готова начать программу гражданской помощи, которая включала бы восстановление разрушенных войной городов. Канцлер также выразил надежду, что признание послужит сигналом сербским лидерам Югославии о том, что их страна обречена на распад, и, возможно, убедит их согласиться на мирное урегулирование[1580].

Для Коля и Геншера «победа» была достигнута благодаря сочетанию принципиальности и напористости. Вместо того, чтобы в своей дипломатии оставаться приверженной консервативным взглядам, продолжать придерживаться геополитической ортодоксии сохранения более крупных образований во время потрясений, Германия сделала смелый шаг, открыв дверь самоопределению в Югославии. Это подготовило почву для Боснии и Герцеговины и других стран, которые стремились к отделению. Но, подчеркивали в Бонне, тот факт, что Германия заняла такую решительную позицию только после того, как попыталась, насколько это было возможно, действовать по многосторонним каналам (ЕС и СБСЕ), продемонстрировал, что ее дипломатическая повестка дня остается исключительно «гражданской», а ее горизонты в первую очередь европейскими. Германия была, по сути, региональной державой. И ее участие в югославском кризисе было следствием собственного европейского опыта. Для немцев с 1989 г. мирное применение права на самоопределение было вдохновляющим и воодушевляющим. Действительно, по их мнению, оно служило путеводной звездой в международных отношениях в мире после падения Стены[1581].

***

Буш, однако, смотрел на вещи совсем по-другому. Его не особенно интересовала региональная проблема на окраинах Европы – и уж точно не проблема с таким ужасающе сложным историческим багажом. Для него Югославия была проблемой прошлого, а не руководством на будущее. В любом случае, его администрация всегда была озабочена наведением порядка на глобальном уровне, и это было особенно верно во второй половине 1991 г., когда подход президента к Югославии был частью его политики в отношении СССР. Будучи осторожным, особенно в условиях таких международных потрясений, он цеплялся за потенциальные источники стабильности. Одним из них был Горбачев, представляющий сильный центр, авторитет которого не должен быть подорван. И, учитывая озабоченность Буша по поводу постсоветского распространения ядерного оружия, он ни при каких обстоятельствах не хотел, чтобы его считали пытающимся способствовать распаду другой ядерной сверхдержавы. Поскольку президент США много думал о Югославии, это было в рамках этой парадигмы[1582].

Однако не все его советники согласились с этим. Министр обороны Дик Чейни призывал к более «агрессивному» подходу к советской развязке – «мы призваны руководить и формировать события», а мы вместо этого, как он сказал, «просто реагируем». Скоукрофт тоже выступал за распад Советского Союза, и Бейкер фактически использовал балканскую карту, чтобы еще больше укрепить эту точку зрения: «Мирный распад Советского Союза отвечает нашим интересам. Мы не хотим еще одной Югославии». Буш долгое время занимал среднюю позицию, как и Колин Пауэлл, надеясь, что на постсоветском пространстве произойдет управляемая диффузия и создастся конфедеративная структура из нескольких более слабых государств, которые станут сотрудничать через «центр» для обеспечения экономической взаимозависимости, продвижения политических реформ и контроля над ядерным оружием. Но все эти надежды рассеялись 25 декабря 1991 г.[1583]