Когда поют деревья

– Вовсе нет. Но я ведь не идиотка. Только посмотри, что происходит. Твоя сестра думает о самоубийстве, и ты ей нужен. И твоей матери, скорее всего, тоже. А ты хочешь бросить их, свое образование и наследство ради девушки, которая не может обещать тебе то, о чем ты мечтаешь. Мне надо рисовать: вот и все, что я сейчас знаю.

Томас прижал ладони к глазам, сжал губы и опустил голову. Она его растоптала. Хотя что говорить? Она растоптала и себя тоже.

Глубоко вздохнув, Томас сказал:

– Рвать с тем, кого ты любишь, – это всегда ошибка. В любом случае. Господи, Анна. Всегда найдется какой-нибудь повод. Не будь моей сестры, наших родителей и Вестона, ты придумала бы что-нибудь еще.

– Может быть.

У Аннализы сердце обливалось кровью, а Томасу следовало пойти в адвокаты: так пылко он защищал свои доводы.

– Дело в том, что когда мы влюблены, – продолжал Томас, – мы поддерживаем друг друга и встречаем беды вдвоем. Поэтому нам незачем расставаться – надо найти способ вместе преодолеть преграды.

По ее щеке скатилась слеза.

– Я смотрю на это иначе. Все меняется. А если мы разлюбим друг друга? Тогда жертвы будут напрасны. Я не готова отказаться от живописи, но если мы останемся вместе, у меня пропадет стимул, и со временем я стану ненавидеть себя за то, что в эту минуту мне не хватило стойкости. Тебя я тем более возненавижу. Я слишком тебя люблю, чтобы допустить такое.

Сегодня у него были голубые глаза – самые грустные голубые глаза на свете.

– Отпусти меня, – прошептала Аннализа и разомкнула руку, которой сжимала его ладонь.

– Как я могу тебя отпустить?

Он выглядел так, словно только что лишился всего на свете.

Аннализа больше не могла видеть его таким.

– Если сильно любишь, то отпусти…

Еще никогда ей не приходилось так переступать через себя.

Слова Аннализы повисли в воздухе, словно затихающие отзвуки рояля, знаменующие окончание пьесы. Пропади оно все пропадом, это было все равно что снова терять родителей, но приходилось держаться. Черт возьми, она просто обязана быть сильной.

Дойдя до бабушкиного дома, Аннализа окончательно упала духом и чувствовала себя так, словно из нее вынули все жилы – словно от нее отвернулся и мир, и сам Господь Бог.

Остановившись возле своей машины, Томас втянул воздух и шумно его впустил, будто пытался избавиться так от отчаяния. Аннализа стояла в нескольких шагах, но не могла на него смотреть и мечтала, чтобы он просто уехал, пока у нее не подломятся ноги.

– Будь счастлива, Анна, – наконец сказал он, оборвав последнюю нить, которая их связывала. Он смирился с ее решением, и теперь все было кончено.

Аннализа заставила себя взглянуть на него в последний раз. Она открыла рот, однако слова не шли с языка. Она уже сказала, что требовалось – он должен уехать, пока она не забрала все назад. Аннализа хотела сказать, что любит его… но не имела права. Ну разве не смешно? Она так любила Томаса, что даже сейчас не решалась ему об этом сказать.

– Прощай, Томас, – все же выговорила она, ощущая на языке пепел их погубленной любви.

Он отвернулся и сел в машину. Еще прежде, чем «Фольксваген» тронулся с места, из глаз у Аннализы хлынули слезы. Но она спрятала их от Томаса и, собрав последние силы, подошла к дому и поднялась по лестнице.

А потом он уехал.

Аннализа рухнула в кресло на веранде и разревелась – так горько она не плакала с самой смерти родителей – слезы будто высасывали из нее жизнь, как гробовщик обескровливает труп. От рыданий у девушки дрожали губы, она молилась Богу, чтобы все было не зря.

Ветряные колокольчики у нее над головой тихо звякнули. Значит ли это, что мама одобряет решение дочери, велит встать и бороться дальше?

Глава 16 Незабываемое прощание

За те несколько недель, которые ушли у Аннализы на сборы в Портленд, на нее иногда накатывали тоска и одиночество, но она захлопнула за собой все двери и запретила отчаянию от потери Томаса и Эммы терзать ей душу.

Сосредоточившись на своем главном деле, Аннализа работала над картиной по мотивам попавшегося ей изображения Мэри Энн Веккио, одной из жертв того ужасного дня в штате Кент, стоявшую на коленях над телом Джеффри Миллера. Она рисовала то, что видела про «Бунт касок» в Нью-Йорке и про расстрелы в штате Джексон. Пытаясь понять обе стороны конфликта, она, кроме того, рисовала полицейских и рабочих со стройки. Но сколько бы Аннализа ни старалась, она не могла понять их мыслей. И в самом деле – откуда ей было знать, что думают те или иные люди? С чего она взяла, что сможет рисовать, глядя на экран телевизора?

Nonna смотрела эти жуткие репортажи и говорила:

– Потому тебе и нельзя отсюда уезжать.

На что Аннализа отвечала, не забывая отмечать для себя кадры, которые мечтала воплотить на бумаге:

– Как раз наоборот: мне надо уехать. Там я смогу рисовать то, что действительно важно.

А на другой день Аннализа дала дяде Тони пощечину – он пытался отправить ее на кухню, где, по его словам, ей самое место.