Когда шагалось нам легко

Впечатления о той поездке хранились у меня в памяти, но имели совершенно неудобоваримый вид на протяжении кипучего, бурлящего минувшего лета и всплывали по частям в самые неподходящие моменты. Теперь, в этом приморском инкубаторе, я разложу их на письменном столе, подобно географическим картам, фотографиям и рисункам, а осенний листопад под лучами солнца будет напоминать мне о том, что скоро настанет время отправиться куда-нибудь еще.

Декабрь 1932 г.

Теплое солнце, спокойное море, легкий попутный ветер. Штормовая погода длилась целую неделю; теперь наконец-то выдалась минута взяться за перо. Откуда-то снизу появились пассажиры, доселе невидимые глазу. Взяв их на борт, небольшой тихоходный сухогруз старой постройки не старался им потакать. Малая скорость стала заметна только в штиль.

Публика, видимо, подобралась типичная для такого маршрута: трое-четверо возвращавшихся на острова плантаторов – все старомодного облика, смуглые, худощавые, с массивными цепями карманных часов; два пастора, черный и белый, одинаково учтивые; пара пьянчужек-англичан: на трезвую голову неизменно мрачные, они устроили себе «круиз», дабы поправить здоровье; какие-то невразумительные женщины разного цвета кожи, спешившие воссоединиться с мужьями или проведать братьев; благовоспитанная молодая негритянка с лиловыми губами; слегка чудаковатый юноша-филиппинец, неравнодушный к островам. До Джорджтауна ехали считаные единицы.

Причем как раз те, кто не располагал к общению. На первых порах, узнав, что в их страну направляется писатель, они слегка оживлялись и с наивной, но неистребимой в отдаленных краях верой в могущество пера высказывали предположение, что я сумею убедить имперское правительство «хоть как-то содействовать» улучшению местных экономических условий. В стране, уверяли они, полно золота и алмазов, нужно только «развивать добычу». Когда же я сообщил о своем намерении ехать не в столицу, а вглубь страны, их энтузиазм тут же угас. Спору нет, говорили мне, посещение Кайетура – дело хорошее, не зря же туда путешественники тянутся, человека три-четыре в год; доберешься – сам увидишь, какая там красота, только весьма накладно будет, да еще по пути, не ровен час, утонешь, а то и лихорадку подхватишь; или взять, например, саванну Рупунуни: там горстка белых обретается, есть даже одна белая женщина, только весьма накладно будет, да еще по пути, не ровен час, утонешь, а то и лихорадку подхватишь; к тому же те места проходимы лишь в определенные месяцы. Я лично, добавил кто-то из пассажиров, на Тринидаде зимовал – уж всяко лучше: там тебе и новый загородный клуб, прямо-таки отличный, и конные скачки, да и вообще большие деньги крутятся; или на Барбадос можно податься, там купание сказочное, как нигде.

И, признаюсь честно, я сам уже начал с тоской провожать взглядом череду островов, лежавших у нас по курсу. Перед этим двенадцать суток горизонт был пуст. Мне врезался в память самый первый остров – Антигуа: поросшие кустарником невысокие крутые холмы, бахрома пальм вдоль пляжа и толща ярко-синих вод, сквозь которую виднеется серебристое песчаное дно; старинный форт, охраняющий бухту, и скромный городок из деревянных домов с балконами; единственное масштабное сооружение – заново отстроенный после землетрясения строгий собор с блестящими башнями и добротной внутренней обшивкой из сосны; на улицах снуют любопытные чернокожие сорванцы; женщины в нелепых панамах с обвисшими полями, хлопающими вокруг чернокожих лиц, расхаживают ковыляющей от плоскостопия походкой; на всех углах бесцельно топчутся оборванцы-негры; в корзинах – выставленные на продажу рыбины с блестящей радужной чешуей, лиловой и алой, как отличительные признаки самца мандрила; по городу разъезжают авто, знававшие лучшие времена; на кладбище у церковных стен – памятники утраченной культуры: резные мраморные надгробья в стиле рококо, высеченные по заказу безвестных владельцев плантаций сахарного тростника в золотую эпоху расцвета Вест-Индских островов и привезенные сюда парусниками из Англии.

Характерно, что мрамор, самый величественный и хрупкий камень, душа почти всей скульптуры, нынче ассоциируется с заурядностью и безвкусицей: с теми, кто заявил о себе в журнале «Панч» около 1920 года[135], с «Угловым домом Лайонса»[136], с памятником Виктору-Эммануилу[137]; в определенном смысле так проявляется бегство от роскоши, которое спровоцировала, с одной стороны, «эстетика лавки древностей» с тягой к оловянной утвари и альбомам с образчиками вышивок, а с другой – проявившаяся несколько позже тяга к «модерну» цилиндрических конструкций из бетона и стали. Напоминаниями об аналогичных процессах многовековой давности служат надломленная колонна в сирийской пустыне и опутанная беспощадной растительностью в пампасах Южной Америки каменная плита с резным орнаментом – следы былого великолепия, которое на протяжении минувших эпох прокладывало себе путь в этих краях.

***