Когда шагалось нам легко

Мне думалось, в Кабало я прикоснулся к самому дну, однако Букама оказалась еще того хлеще. Речные берега здесь соединяет железный мост, ведущий от европейского квартала к заброшенным хижинам туземных чернорабочих-мостостроителей. У воды стоят два разрушенных бунгало и заросший бурьяном общедоступный гостевой дом, заменой которому стал «Принц Леопольд»; номинально гостевой дом еще действует, и, надумай я ждать поезда на Порт-Франкви, именно там мне предстояло остановиться. Гостевой дом не меблирован и заражен спирилловым клещом. В отдалении от причала беспорядочно разбросаны хижины, в которых разместились билетные кассы и товарные управления Катангской железной дороги. Вверх по склону, к двум бесхозным конторам, греческому бару и сельскому магазину, ведет шоссе. На вершине пригорка – местная администрация: флагшток, бунгало официального дипломатического представителя и маленькая больница, у которой сидела на корточках группа понурых перебинтованных пациентов. Мимо прошаркал взвод туземных солдат. Стояла ужасающая влажная жара, куда хуже, чем на Занзибаре. С заходом солнца появлялись тучи беззвучных малярийных комаров. Я сидел в греческом баре; с меня ручьями лил пот и, как вода, стекал на пол; владелец знал лишь пару слов по-французски. С помощью этой пары слов он порекомендовал мне бежать из Букамы со всех ног, пока я не подцепил лихорадку. Сам он был пепельно-бледен и дрожал от озноба после недавнего приступа. В тот вечер ожидался поезд на Элизабетвиль. Я решил, что надо ехать.

Ждали мы долго, поскольку никто не мог сообщить время прибытия состава. Вокзал был погружен в темноту, за исключением одного окошка, где продавал билеты кассир с окладистой бородой. На земле тесными компаниями сидели туземцы. У одних были с собой фонари, другие разводили дровяные костерки, чтобы приготовить пищу. Из толпы доносился непрерывный барабанный бой, столь же трудноопределимый по месту, как стрекот кузнечика; время от времени раздавалось тихое пение. В двадцать два часа поезд прибыл. В вагоне висели тучи комаров; сеток не было; окна не открывались; лавки оказались жесткими и невероятно узкими. Двое греков всю ночь напролет уминали апельсины. В таких условиях я добирался до Элизабетвиля.

Там я окончательно и бесповоротно убедился, что на воздушное сообщение рассчитывать не стоит. «Недавно открытая» железная дорога на Лобита-Бэй опять закрылась. Движение по ней было возможно только в сухой сезон, когда незаконченный участок на бельгийском конце линии компенсировался моторным транспортом. Как ни парадоксально, самое быстрое сообщение с Европой требовало сделать крюк в сотни миль, через две Родезии и Южно-Африканский Союз. В Кейптауне меня ждал скоростной пакетбот до Саутгемптона.

Не так-то просто было доходчиво объяснить сотруднику иммиграционной службы, у которого мне требовалось получить разрешение на выезд из Конго, почему я существенно отклонился от маршрута, указанного в моем свидетельстве о въезде в страну. Но в конце концов он проникся моими затруднениями и не стал чинить препятствий. А пока суд да дело, я работал и отдыхал, наслаждаясь комфортом и покоем Элизабетвиля.

Шестидневная поездка по железной дороге. В Булавайо я приобрел роман, озаглавленный «Перекличка культур»: в нем главный злодей обезображивал лица своих жертв «соком тропического кактуса»; в Мафекинге приобрел персики; было дело – наше окно затуманили брызги водопада Виктория; было дело – все вокруг покрылось густой пылью великой пустыни Карру; было дело – мы наблюдали целую толпу головорезов, отпущенных из родезийских медных рудников: выяснилось, что у двоих нет паспортов, и полицейские с голыми коленками, задавшись целью найти тех отщепенцев, один из которых украл девять шиллингов у молодого проводника-полукровки, бегали по вагонам и заглядывали под сиденья. В Булавайо мы сделали пересадку и увидели, что в вагоне-ресторане официантами работают белые; после долгих скитаний нам уже казалось странным и даже в какой-то степени малоприличным, что белые люди обслуживают друг друга.

Наконец мы в Кейптауне.

У меня в кармане оставалось около сорока фунтов. Тем вечером отплывал какой-то пароход. За двадцать фунтов я купил место в каюте третьего класса, просторной и чистой. Стюарды посматривали на нас свысока, но добродушно; кормили, как в элитной частной школе: сытные обеды, пятичасовой чай с мясными закусками, к ужину – печенье. Среди пассажиров третьего класса был чрезвычайно тучный священник-валлиец. Его провожала паства. Эти люди стояли на пристани и пели, а он, истово размахивая руками, дирижировал до тех пор, пока слышались их голоса. Чаще всего раздавалась композиция с припевом «Я плыву домой», но хористы немного обманывались насчет радужного смысла этих слов: общая тема не вполне подходила к случаю. На самом деле речь шла не о путешествии из Кейптауна в Англию, а о смерти и возвращении души в лоно Создателя. Но это предсказание, видимо, никого не огорчало, да и жена священника пела с глубоким чувством, даже когда ее супруг прекратил отбивать ритм.