Когда шагалось нам легко

Через час я резко проснулся от озноба. Стоило мне встать, чтобы надеть пальто, как меня отбросило на леер. В тот же миг я увидел, как упали набок стульчики, на которых устроился миссионер, и он шмякнулся на палубу. Вся груда ручной клади рухнула и заскользила к борту. Из капитанского отсека послышался дребезг бьющегося фарфора. И одновременно со всем этим на нас обрушился ливень со шквалистым ветром. Через пару секунд ударила молния и грянул оглушительный раскат грома. Палубой ниже раздались тревожные возгласы пассажиров и разнообразные единоличные протесты перепуганной живности. Нам хватило тридцати секунд, чтобы собрать свой багаж и нырнуть в бар, но мы уже промокли до нитки. Да и условия здесь были ненамного лучше, так как окна, которые ранее были подняты, оказались не застекленными, а затянутыми тонкой металлической сеткой. Через нее прорывался ветер, хлестала вода и плескалась из стороны в сторону. Из кают с визгом выскакивали женщины-пассажирки с мертвенно-бледными лицами. В баре стало невыносимо тесно. Мы расселись, как за ужином, рядами вдоль двух столов. Ветер дул с такой силой, что в одиночку невозможно было отворить дверь. Те, кого укачало – американский миссионер не выдержал первым, – вынужденно оставались на своих местах. Завывающий ветер глушил всякие разговоры; мы просто вцеплялись в мебель, но нас швыряло и разметывало туда-сюда – то срывало с мест, то валило друг на друга; изредка кто-нибудь засыпал, но тут же просыпался от удара головой о переборку или стол. Чтобы не получить травму, требовались недюжинные мышечные усилия. Повсюду образовывались зловонные лужи рвотных масс. Женщины стонали, требуя от мужей поддержки. Дети вопили. Нас, промокших насквозь, бил озноб. Все притихли: тревога отступала и сменялась отчаянием. Неподвижные и угрюмые, люди глазели перед собой или подпирали головы руками – и так почти до рассвета, когда порывы ветра стихли, а потоки дождя присмирели. Тогда одни погрузились в сон, а другие поплелись к себе в каюты. Я вышел на палубу. Там по-прежнему стоял нестерпимый холод; наше суденышко неудержимо прыгало и раскачивалось на волнах, но шторм явно закончился. Вскоре над озером занялся зеленовато-серебристый восход; нас окутал туман, и оранжевые искры, вылетавшие из трубы, едва виднелись на фоне побелевшего неба. Стуча зубами, появились два стюарда, которые пытались навести в баре хоть какой-то порядок: они вытаскивали на палубу мокрые, свернутые в рулоны ковровые дорожки и разгоняли швабрами покрывавшую пол жижу. Внизу людские группки начали разъединяться; пропели петухи; до нас донесся стук чашек и желанный аромат кофе.

Когда мы входили в гавань и швартовались у недостроенного бетонного причала, на котором работали насквозь промокшие заключенные, скованные кандалами в бригады, Альбервиль почти полностью скрывался в тумане; белые здания расплывались пятнами на неопределенном фоне. Под зонтами стояли владельцы двух конкурирующих гостиниц – один бельгиец, другой грек; оба зазывали постояльцев. На борт поднялись портовые чиновники. Мы выстроились в очередь и по одному предъявляли документы. Мне задали неизбежные вопросы: какова цель моего визита в Конго? Сколько у меня с собой денежных средств? Как долго я намерен пробыть в стране? Где мое медицинское свидетельство? Пришлось заполнить неизбежный бланк, на сей раз в двух экземплярах: дата и место рождения отца? Девичья фамилия матери? Девичья фамилия разведенной жены? Постоянное место жительства? К этому времени я уже научился скрывать свою неуверенность относительно дальнейших планов. На заданный мне вопрос я ответил, что поеду прямиком в Матади, и получил пропуск для предъявления на пограничном контроле. Нас мурыжили два часа и только после этого разрешили сойти на причал.

Совершенно неожиданно дождь прекратился полностью и выглянуло солнце. От всех поверхностей повалил пар.

Я на двое суток задержался в Альбервиле. Город состоит из одной деловой улицы, магазинов и бунгало. Две гостиницы обслуживают тех, кто едет транзитом в Танганьику и обратно; ни кинотеатров, ни каких-либо других развлечений. За прилавками магазинов стоят белые люди; на железнодорожном вокзале тоже работают белые; туземцев в городе практически нет, если не считать домашней прислуги и горстки докеров. Я не пожалел времени на то, чтобы навести справки о воздушном сообщении. О нем никто ничего не знает. Ясно одно: в Альбервиле испокон веков не бывало воздушного сообщения. Мне отвечали: вероятно, в Кабало – там, быть может, и есть. А вообще говоря, в Кабало ходит поезд, вот как раз послезавтра будет. Нет, альтернативы нет: либо поездом до Кабало, либо пароходом назад в Кигому; другой транспорт отсутствует. С некоторым содроганием, предвидя грядущие сложности, покупаю билет до Кабало.