Когда ты исчез

Лючиана поднялась и протянула мне ладонь. Мы сплели пальцы, я обхватил рукой ее костлявую талию, и мы стали танцевать — в последний раз.

Словно по команде, оркестр в этот миг заиграл начальные такты «Отдадимся музыке и танцу»[34].

КЭТРИН

Нортхэмптон, два года назад

9 апреля

Химиотерапия и облучение испоганили мне внешность, отняли все силы, заставили сменить гардероб, но, в конце концов, за долгих тринадцать месяцев, прошедших со дня диагноза, все-таки спасли мне жизнь.

— Раковые клетки вошли в ту фазу, когда перестали расти и размножаться, — объявил доктор Льюис, улыбаясь во все зубы.

Он выглядел так, будто чудесную новость сообщили ему лично.

— Кэтрин, если б вы знали, как я рад за вас! — добавил он.

Я рухнула на стул и чуть было не расплакалась. За годы своей работы он, наверное, уже не раз сообщал подобные новости — но вряд ли представлял, что именно для меня значат его слова. Они означали, что Господь услышал мои молитвы и подарил мне еще немного времени, чтобы видеть, как растет моя внучка и как взрослеют дети. Чтобы сделать все, прежде откладываемое в долгий ящик.

— Это вовсе не значит, что рак не появится снова, — предупредил доктор Льюис. — Тем не менее нынешняя опухоль уничтожена полностью, и та область, которую она прежде занимала, теперь состоит исключительно из мертвых клеток.

— То есть мозгов у меня практически не осталось?

— Можно и так сказать. В общем, ближайшие три месяца ко мне не приезжайте.

Я встала, собираясь уйти, хотела поблагодарить доктора Льюиса за все, что он для меня сделал, как вдруг вспомнила про свой зарок. И вместо прощания спросила:

— Неужели мы не увидимся так долго?

САЙМОН

Монтефалько

9 апреля

Рано или поздно мы вернулись к тому, с чего начали.

Каких бы онкологов, самых прославленных, мы ни нанимали, они так и не смогли остановить рост раковых клеток. Опухоль не уменьшалась, и отведенные нам полтора года подходили к концу. Как только метастазы добрались до легких и костей, врачам осталось одно: отправить Лючиану домой, где ее в последние дни окружили бы любовью и заботой. Наркотики ненадолго унимали боль, но с ними она становилась вечно дремлющей пустой оболочкой, пародией на саму себя.

Дети уже попрощались с матерью, поняв, что ее место заняла больная самозванка. Им было нелегко видеть ее мучения, поэтому я старался держать их подальше от комнаты смерти — уговаривал чаще встречаться с друзьями и пускал в нашу спальню, только когда Лючиана спала.

Чтобы позаботиться о ней, я нанял целую бригаду медсестер, однако бо́льшую часть работы выполнял самостоятельно. Не верилось, что это она — та самая загадочная женщина, которую я полюбил, — но от правды не убежать. Изможденное тело иссохло и почти не сминало простыней. Угловатые кости торчали из-под тонкой, словно пергамент, кожи. Оливковый загар поблек, глаза запали.

Я чувствовал ее боль как свою собственную. Неважно, сколько морфина впрыскивали ей под кожу, — дозы уже не хватало.

После очередной особенно жуткой ночи в бесконечном омуте Лючиана, немного обретя ясность сознания, крепко сжала мне пальцы.

— Саймон, ты знаешь, что делать, — простонала она, приоткрывая веки, за которыми прятались выцветшие глаза в бурую крапинку.

Она напоминала о разговоре, которого у нас никогда не было — я понял ее без слов.

«Пожалуйста, не проси меня», — хотелось ей ответить. Но если любишь кого-то всем сердцем, то умрешь за него — или поможешь умереть, когда ожидание неизбежного финала станет вконец невыносимым.

— Ты уверена?

Можно было не спрашивать.

Лючиана медленно кивнула.

— Скажи детям, что я люблю их. И обещай, что прежде, чем последуешь вслед за мной, ты помиришься и с Богом, и с Кэтрин. Она должна знать, что именно ты сделал — и что тебе жаль.

Я замешкался, и она, чуя мои сомнения, снова сжала мне пальцы.

— Мне слишком больно жить. Но я боюсь уходить, если там, за гранью, мы с тобой не встретимся. Обещай мне.

Лючиана глядела на меня с таким чувством, что я не сумел напоследок ей соврать.

— Обещаю, — ответил я.

Приподняв уголок потемневших губ, она в последний раз закрыла глаза.

Еле переставляя свинцовые ноги, я подошел к ящику с лекарствами. Трясущимися руками, вспоминая инструкции медсестер, наполнил шприц.

Вернулся к кровати. С трудом набравшись мужества, приставил кончик иглы к невидимой венке на предплечье. Неохотно нажал на поршень, впрыскивая под кожу тройную дозу морфина, пока стеклянная колба не опустела.

Через минуту агония перетекла в сладкий сон.

Я забрался в кровать, уложил голову Лючиане на грудь и слушал, как затихает ее сердце. Мягкий, чуть слышный ритм убаюкал меня, погрузив в сон, где мое сердце останавливалось тоже.

А когда я проснулся, то опять остался в этом мире совершенно один.

Нортхэмптон, наши дни

18:40

Впервые за двадцать пять лет они по-настоящему поняли друг друга.