Когда возвращается радуга. Книга 2

Он видит, как две пары рук — одна, с совершенной формы пальчиками, с полированными ноготками и другая, обтянутая пергаментной веснушчатой кожей, с хищно загнутыми когтями — собирают в подол, подставленный маленькой Лулу, головки хризантем, ещё не увядших, щедро рассыпанных и расставленных на могилах, подножиях гробниц, из вазонов семейных склепов… И как только в юбочном мешке могут уместиться сотни и сотни цветочных головок? Они проваливаются в ямку подола, словно в бездонную пропасть. Вот одряхлевшая Онорина заострённой щепкой чертит на песчаной местине круг, вписывает в него богомерзкую гексаграмму, окружает закорючками, похожими на руны…

И Филиппа валит с ног лавина любовного жара и тоски не-обладания… Именно так застал его однажды самый первый приступ.

Вот уже подросшая Лулу, хмурясь сосредоточенно, рассыпает на мраморной столешнице мерзкий состав из высохших лепестков. Богатая спальня незнакома графу, но она обтянута голубым и белым шёлком и бархатом, цветами де Сансу, второго мужа Анжелики… Вот она, копируя ведьму, взмахивает руками, словно крыльями, и шепчет что-то на непонятном наречии. Сердце Филиппа знакомо пронзает невидимый раскалённый гвоздь.

Не успевает он опомниться, как картинка сменяется новой.

«Довольно!» — хочется возопить ему, — «я больше не выдержу!» Но пальцы крепче вцепляются в заветный амулет на шейном шнурке. Нужно оставаться мужчиной. Что-то подсказывает: не зря ему даны подобные откровения.

Он видит комнату в старом Лютецком особняке — ту самую, куда ещё недавно мечтал проникнуть в поисках люби… нет, предательницы! Ведьм…

«Ведьмы», — потерянно шепчут губы. «Ах, Лулу, как ты могла… Я-то думал, ты кого-то нанимала, а ты сама, сама… неужели продала душу дьяволу?»

И вновь — круг. И опять — гексаграмма, и зелье-порошок, и палочки рун, изгибающиеся, словно живые, в отсветах свечей. Могучий вихрь проходит по комнате. Тело цепенеет… и выгибается в страшной судороге, но он упорно сжимает защитный амулет, как последнюю надежду на спасение.

И тогда на его руку поверх ложится другая, лёгкая прохладная.

«Дай, посмотрю…» — шепчет знакомый голос.

«Не отдам». Кажется, он даже мысленно стискивает зубы. «Это — всё. Это спасение».

«Это сделал мой учитель. Я лишь довложу туда то, чего ему не хватило… Доверься мне».

Довериться? Ты всего лишь…

«Безродная валлийка!» — язвительно шепнула Онорина. «Да, отдай ей единственный шанс на спасении, и она уморит тебя, так же как и я уморила пятого графа Камилле, твоего предка. Отдай, дурень, и погибнешь окончательно!»

«Замолчи!» — властно перебивает девичий голос. — «Cau i fyny! Y per o liw, enwau y ysbrydion y glaswellt, y ddaear a'r haul yr wyf yn erfyn i fynd i ffwrdd!»[1]

— Chi…

Пахнуло страхом

— Pwy wyt ti? Nid oes gennych unrhyw rym… na![2] — забормотала старуха растерянно. И завыла: — Nid oes per! dim![3]

— I ffwrdd![4] — отрезала девушка.

И вслед за ней знакомый низкий голос добавил:

Te Deum laudamus: te Dominum confitemur[5]…

Гремел мощный бас архиепископа Эстрейского, прославляя имя Господне в вечном гимне Амвросия Медиоланского, плавился и утекал из груди Филиппа де Камилле раскалённый гвоздь, безжалостно и на много лет вонзённый той, что из-за пустой детской обиды решилась продать душу и заполучить себе живую игрушку… Выла Онорина, и крик её таял где-то внизу, под ногами, в толщах земли; рыдал порочный ангел, и слёзы те были кровавые, горючие… А на молодого человека, временно забывшего, кто он, откуда и в каких временах заблудился, впервые за много лет снизошли покой и благодать.

… — Что с ним, монсеньор?

Бенедикт проводил взглядом процессию слуг, осторожно переносящих потерявшего сознание графа в гостевую опочивальню. Повернулся к встревоженному герцогу.

— Это бывает. Резкая смена климата — ну, представьте себе, зной Османии и наши холода, метель… Перенесённые в дороге треволнения, опасение за жизнь земляков… Люди крепкие порой расплачиваются за свою выдержку здоровьем. Всё, что ему нужно сейчас — отлежаться в тишине и покое. Уверен, доктор Полина скажет вам то же самое.

— Буду рад, если всё благополучно разрешится, — поспешно ответил герцог. — Разумеется, в Гайярде найдётся достаточно спокойных мест, чтобы наш гость поправился, и уж кто-кто, а Полина его отсюда не выпустит, пока не приведёт в порядок.

— Не сомневаюсь, — добродушно улыбнулся архиепископ. — Но, ваша светлость… Как ни прискорбно в такой вечер говорить о делах, я попросил бы у вас, как у хозяина сего гостеприимного дома, выделить какой-нибудь уголок для приватной беседы. Мне крайне необходимо уведомить кое о чём ещё одного вашего гостя…

… — Сир, — прямо заявил он, оказавшись наедине с королём в кабинете, предоставленном для разговора герцогом. — Как это ни прискорбно, однако о прискорбном происшествии, случившемся у нас на глазах я должен сообщить…

Он выдержал паузу.

— …Инквизиции. Виновница несчастья, произошедшего с молодым графом де Камилле, не должна оставаться безнаказанной.

Король, у которого из головы не шла побледневшая Рыжекудрая Ирис, первая ринувшаяся на помощь потерявшему сознание Филиппу, вздрогнул.