Коко

– Андерхилл наслаждался своей работой. Жил он в китайском квартале в такой крошечной комнатушке, что пишущая машинка стояла у него на перевернутом ящике. Еще была там старенькая «вертушка» – деньги свои он тратил на пластинки, книги, Бугис-стрит и наркотики. Но он был больным человеком. Его изводила какая-то нездоровая любовь к разрушению. Вот вы сказали, что солдатом он был классным. А что, по-вашему, главное в классном солдате? Смекалка? Творческие способности?

– Так ведь таким он и был – творческой личностью, вряд ли кто-то может отрицать это. Свои лучшие книги он написал именно здесь.

– Первую свою книгу он написал во Вьетнаме… в своей голове, – возразил Лола. – Ему оставалось лишь выплеснуть все на бумагу. Он сидел в своей каморке, печатал, выбирался на Бугис-стрит, «снимал» мальчиков, делал все, что делал, брал все, что давалось, на следующее утро продолжал печатать. Все было просто. Думаете, не знаю? Я все знаю, потому что был там. Когда Андерхилл закончил книгу, он закатил грандиозную вечеринку в «Парящем драконе». Именно в тот день с ним познакомился мой друг Онг Пхин. В тот период Андерхилл вынашивал новую книгу и жаждал приступить к работе над ней. Я знаю, сказал он мне, все об этом сумасшедшем, вижу его насквозь, я должен написать о нем книгу. Только надо кое-что выяснить – очень он какой-то загадочный. Во всех отношениях загадочный. Андерхилл нуждался в деньгах, но говорил, есть у него некая схема, благодаря которой он обеспечит себя на всю оставшуюся жизнь. Но прежде чем он получит деньги, ему придется занять – очень нужны деньги, чтобы сейчас оставаться на плаву. И он начинает брать взаймы. Берет у всех. Включая меня. Много денег. Но все верну, говорит, не сомневайся. Ведь он известный писатель, не так ли?

– Так вот откуда взялся этот иск…

Лола остро взглянул на него и криво усмехнулся:

– Эту свою схему он считал просто отличной идеей и полагал, что она принесет ему сотни тысяч долларов. У Тима была одна большая проблема: он не мог написать ничего, что, по его мнению, было хоть сколько-нибудь стоящим. После «Расчлененного» он начинал две, три книги… и бросал. Порвал все, что напечатал. Тим словно спятил – они с Онг Пхином пригрозили издателю судебным иском. Он рассчитывал получить сразу кучу денег и расплатиться со всеми. И когда эта «потрясающая» идея обернулась пшиком, Андерхилл вдруг как-то сразу устал от Онг Пхина. Выставил его из дома. Он гнал всех от себя. Избил мальчишку – совсем сдурел. А затем и сам исчез. Никто не мог его найти. Потом о нем поползли всякие слухи. Андерхилл жил в отелях, набирал огромные счета и сбегал посреди ночи. Как-то раз я узнал, что он спит под одним мостом, и мы с друзьями отправились туда в расчете, что нам удастся вытряхнуть из него хотя бы несколько долларов, а то и намять ему ребра. Однако там его не оказалось. Потом кто-то рассказывал, что он дни напролет проводит в опиумном доме. Позже дошел слух, что он окончательно свихнулся: ходил и рассказывал всем и каждому, что мир погряз в пороках, что я демон, Билли демон, что Господь Бог покарает нас. Я тогда страшно испугался, доктор. Кто мог знать, что способен выкинуть сумасшедший? Он себя ненавидел, уж поверьте мне. А человек, который себя ненавидит, способен на все, вы знаете. Его занесли в черный список и перестали пускать в бары во всех районах города. Никто его не видел, но слухи о нем были у всех на устах. Он таки нашел дно, он сделал это.

Пул мысленно застонал. Что же стряслось с Андерхиллом? Быть может, все дело в наркотиках – они разрушили его, лишили возможности писать так хорошо, как прежде.

Слушая Лолу, Пул неожиданно для себя вспомнил ночь в Вашингтоне, где он с женщиной-адвокатом ходил послушать джазового пианиста по имени Хэнк Джонс. В Вашингтон Майкл приехал дать показания на слушаниях по делу «Эйджент оранж». Пул слабо разбирался в джазе и теперь не смог припомнить ни одной композиции из тех, что исполнял Хэнк Джонс. Зато он отлично помнил лившиеся со сцены благодать и радость, казавшиеся Майклу абстрактными и реальными одновременно. Помнил он, и как Хэнк Джонс, седоволосый чернокожий мужчина средних лет с чертовски красивым лицом, склонял голову над клавиатурой, чутко и всецело реагируя на поток своих вдохновений. Музыка, казалось, текла прямо в душу. Легкая и светлая, как песня, страсть! Пул понял, что благодаря волшебству гармонии он слышал эту музыку так же, как слышала ее молодая женщина-адвокат. А по окончании выступления, когда Джонс стоял возле фортепьяно и разговаривал со своими поклонниками, Пул заметил, как тот буквально светится, охваченный головокружительным восторгом от того, что только что играл. Этот восторг проявлялся даже в грации его движений, и Пулу вдруг представилось, будто он наблюдает за большим старым львом, исполненным сущностью своего львиного достоинства.

И тут его осенило: из всех людей, что он знал, лишь, наверное, Тиму Андерхиллу могла быть хорошо знакома стихия этого головокружительного восторга.