Кокон

Темная комнатка была завалена плетеными баулами, казавшимися рассыпанными по кладбищу могильными холмиками. Рукава лезли из баулов, точно руки мертвецов из-под земли. Перепуганная, я распахнула дверь и выскочила в столь же темный коридор. На ощупь добралась до гостиной, включила свет. Обивка красного дивана была примята. В пепельнице на журнальном столике толпились окурки, как будто лилипуты в белых одеяниях собрались вершить свой тайный обряд. Я бросилась в спальню папы и Ван Лухань, там тоже было темно, бледное одеяло съежилось на краю большой кровати. Попятившись в коридор, я увидела полоску света под дверью в комнату матушки Цинь и, не раздумывая, заскочила внутрь.

Старуха сидела на краю кровати и без умолку что-то говорила. Она была так увлечена, что меня даже не заметила, все говорила и говорила, потом вдруг мотнула головой и злобно плюнула на пол, а после вся сжалась, в ужасе глядя себе под ноги, как будто это кто-то другой явился сюда и харкнул на пол, до смерти ее перепугав.

– Лао Ван приличного человека из себя строил, а оказалось, вон какой изверг…

– Будешь еще врать, я тебе рот разорву!

– Боишься, что выведут на чистую воду? Ты ведь сразу все знала?

– Прочь! Вон отсюда! – Она соскочила с кровати, шагнула вперед и стукнула воображаемого собеседника невидимой метлой.

Матушка Цинь играла сразу две роли, бранила сама себя и сама себе отвечала. Прежде я бы тотчас бросилась наутек, но в ту ночь не сдвинулась с места, впилась в старуху взглядом. Ее лицо то и дело преображалось, гнев сменялся обидой, обида – радостью, а радость – печалью. Странными, преувеличенными жестами старуха будто доказывала себе, что еще не умерла. В матушке Цинь кипело желание жить; я медленно подошла и опустилась на пол подле нее.

Не умолкая, она снова села на кровать, ее дыхание согревало меня, растекаясь по лбу и щекам. Я положила голову ей на колени. Тело у матушки Цинь тоже горело жаром.

– Мне так страшно… – Я заплакала.

– Ничего, не бойся. – Старуха положила руку мне на голову и небрежно пригладила волосы.

– Так плохо, и спать страшно. Закрываю глаза и вижу кошмары, мертвецы тянут руки из могил…

– А если кто из полиции спросит, скажи им, что ничего не знаешь.

– И еще приснилась мамина свадьба, как будто мне дали шоколадную конфету, я развернула фольгу, а там голова дохлого воробья…

– Даже если ты там был, это ничего не значит! Ты ничего не сделал, не надо бояться!

– И мне снилась нечисть, безногая нечисть…

– Пусть ищут, – продолжала матушка Цинь. – Даже если докажут, что гвоздь твой, ну и что? Ты же ничего не сделал!

– У человека все-таки есть душа? – спросила я. – Знаете, мой папа умер… Умер…

Матушку Цинь передернуло:

– Папа умер, папа умер… – Она схватилась за эти слова, пытаясь отыскать у себя в голове их смысл. – Нет, не может такого быть… Папа не умер…

Она оттолкнула меня, указывая пальцем куда-то в потолок. – Скорее, ну же! Ножницы, живо неси ножницы, надо перерезать трубку у него на шее! – Старуха кричала, запрокинув голову: – Стул! Где стул? Скорей неси стул, ничего страшного, ничего страшного с папой не случилось… Потом откинулась назад и схватила меня за руки: – Сяо Хань, не бойся, хорошая девочка, не бойся, мы спустим твоего папу, он не умер, не умер…

От повторения этого слова я зарыдала еще сильнее.

– Не бойся, с папой все хорошо…

Нагнувшись, матушка Цинь грубо стерла с моих щек слезы и вдруг растерянно на меня уставилась. Ее морщинистое лицо напоминало растоптанный бумажный фонарик, оставшийся после праздника Юаньсяо. Скособочившись, она сползла с кровати на пол, обняла меня и тоже заплакала.

Мы сидели, прижавшись друг к другу, и рыдали. Я чувствовала застарелый запах камфоры, въевшийся в шерстяные петли старухиной кофты, к нему примешивался запах разложения. Так пахнет выжженное пепелище, не успевшее остыть после пожара, когда в небе еще пляшут последние искры.

Следуя за безутешным старухиным плачем, я на какой-то миг будто коснулась ее сердца. Оно было чистое, как зеркало. Все помнило и все понимало. В тот момент я даже решила, что матушка Цинь вовсе не сумасшедшая. Это люди прозвали ее сумасшедшей. Черные невидимки на совесть держали старухины волосы, сжимая ей голову крепче колодки.

Мало-помалу я забыла, что мы плачем о разных людях, о разных “папах”. Как будто две смерти, преодолев разделявшее их время, слились в один общий плач.

Декабрьской ночью 1993 года, пока я рыдала, прижавшись к груди матушки Цинь, смерть моего папы и смерть отца Ван Лухань непостижимым образом наложились друг на друга. Оплакивая погибшего накануне папу, я одновременно рыдала и над смертью, которая случилась гораздо раньше, в 1967 году.