Кокон

– Когда лампочку меняешь, надо выключать свет?

– Ты не знаешь, где у нас водопроводный счетчик?

Мы могли часами ругаться из-за того, сколько морковок бросить тушить. Пэйсюань даже соль отмеряла ложкой, беспощадно ссыпая горку: нельзя, чтобы в ложке оказалась хоть одна лишняя крупинка. И не выносила людей вроде меня, которые просто берут пару щепоток соли и бросают в суп. А я с трудом терпела ее почти болезненную аккуратность. Но, сказать по совести, она уже не вызывала у меня такого раздражения, как раньше. Когда же Пэйсюань безнадежно разварила картошку, а потом прожгла дырку на фартуке, я даже почувствовала к ней симпатию. По крайней мере, теперь я видела, что она не притворяется, не строит из себя идеальную девочку с благородным характером. Просто она такой человек, немного смешной, ну и что. Я даже пообещала себе, что больше не буду над ней издеваться.

Только через две недели я рассказала Пэйсюань о переводе в другую школу и попросила ее поговорить с дедушкой. К тому времени я была уверена, что она не откажет. Ведь я приложила достаточно усилий, чтобы доказать свою полезность. Пэйсюань нуждалась во мне, дома я ей здорово помогала.

– Ты такая эгоистка, – дослушав меня, покачала головой Пэйсюань. – Только о себе и думаешь. – Я хотела было возразить, но она продолжала: – Тебе никогда не приходило в голову, сколько забот мы доставляем бабушке с дедушкой? Когда бабушка поправится, все вернется на старые рельсы, она снова будет кормить и обстирывать огромную семью. Если в тебе есть хоть капля благоразумия, ты не должна добавлять ей забот. Бабушке сейчас требуется хороший отдых. И дедушке нужны тишина и покой, иначе он не сможет сосредоточиться на работе.

– Разве я мешаю его работе?

– Конечно. Он не любит, когда в доме толпится столько людей.

– Вижу, ты хорошо его знаешь, даже лучше, чем он сам. – Я сердито плюхнулась на кровать. – Не придумывай больше отговорок, ладно? Все понятно, ты просто хочешь, чтобы я уехала. Ты ненавидишь меня и давно ждешь этого дня. Почему нельзя сказать прямо, зачем кормить меня такими дурацкими отговорками? “Им нужны тишина и покой”, а что же ты сама не уедешь?

– Все так, я и правда скоро уезжаю, – сказала Пэйсюань. – Мы договорились с папой, что я поеду в Америку раньше, чем планировалось. Он уже оформляет документы, вот пройдут зимние каникулы, нога у бабушки заживет, и я уеду.

– Ты ведь врешь? – От изумления я едва не онемела.

Пэйсюань шагнула ко мне, села рядом и сказала:

– Цзяци, нам обеим пора уезжать. Славная жизнь в Наньюане подошла к концу.

Пэйсюань уехала только в конце следующей весны и увезла в Америку свежий шрам на лице. Вроде бы залезла куда-то и неудачно упала, рассекла себе щеку. Из-за этого происшествия отъезд пришлось отложить.

На самом деле рана на лице быстро зажила – наверное, Пэйсюань просто требовалось какое-то время, чтобы привыкнуть к своему новому облику. Она не знала, как показаться новым одноклассникам с этой зловещей печатью страдания на лице и как вернуть столь необходимую ей гордость. Задумываясь об этом позже, я вздыхала: до чего же трудно ей пришлось, бедная Пэйсюань. Тогда же я поняла, что никогда прежде не использовала слово “бедная” применительно к Пэйсюань. Трудно поверить, но это было даже… приятно, как если бы на моих глазах с грохотом обрушилось монументальное здание.

На вторую неделю в Америке Пэйсюань прислала мне письмо. Рассказывала о своей новой школе, писала, что одноклассники к ней очень добры, хотя она не всегда понимает, что они говорят. Ближе к концу письма она упомянула, что позади их дома поляна и вечером туда приходят олени. Прекрасные олени с глазами, как абрикосовые косточки. Они неподвижно стоят, наблюдают за Пэйсюань, а потом отворачиваются и скрываются в густом лесу. Эта часть письма запала мне в душу, в ней сквозила печаль, которую Пэйсюань никогда раньше себе не позволяла. Но я предпочла поверить, что ее печаль мне просто почудилась.

Пройдет много лет, я увижу шрам Пэйсюань, вспомню ее письмо, и перед глазами снова возникнет эта картина: чужая страна, сумерки, и Пэйсюань стоит одна посреди поляны. Наверное, она написала мне в надежде на хотя бы маленькую поддержку, на пару теплых слов в ответ. Пэйсюань обнажила передо мной свою самую уязвимую сторону, это был знак величайшего доверия, видимо, в ее понимании мы и правда были близки.

Я на письмо не ответила. Потому что сама жила, окутанная болью, которой ни с кем не могла поделиться. Я разучилась составлять слова, порвала все связи с окружающим миром. Сейчас я вижу (хоть мне и не хочется объяснять это кровным родством), что и у меня, и у Пэйсюань самый тяжелый отрезок детства начался после отъезда из Наньюаня.

Вспоминая кошмары, поджидавшие меня на этом отрезке, первым делом я переношусь мыслями в тот вечер, когда Пэйсюань сказала, что скоро уедет в Америку.