Кокон

Ресторанчик оказался совсем маленький, всего на четыре стола, кухня была устроена прямо в зале. Средних лет женщина стояла в дверях и перебирала овощи. Второй хозяин, молодой паренек, выудил из чана с водой живую рыбу, швырнул на доску и со всех сил стукнул ее по голове кухонным ножом. Рыба яростно била хвостом, брызги летели во все стороны. Мы сели, и папа нетерпеливо потребовал бутылку байцзю[61]. Парень был занят рыбой и не мог сразу к нам подойти. Папа сидел как на иголках, то и дело озираясь по сторонам и вертя в руках зажигалку. Дождавшись байцзю, он выпил все в несколько больших глотков и тогда наконец успокоился, глаза заблестели, скопившийся в них за день туман рассеялся. Папа мало-помалу развеселился и теперь сидел, покачиваясь на стуле.

– Может, и тебе немного плеснуть? – Он помахал передо мной рюмкой. – Согреешься.

Не дожидаясь ответа, он попросил вторую рюмку. Разливал папа очень осторожно, но все равно расплескал немного водки. Я снова заметила, как дрожат у него руки.

– Столько хватит? Ага, хватит, – ответил он сам себе, оглядел рюмку и протянул ее мне.

Я сделала маленький глоток, и язык обожгло огненными искрами. Нам выносили новые и новые блюда, скоро весь стол был заставлен, но ели мы мало. Папа едой явно не интересовался. А у меня в желудке будто разрастался тот печеный батат. К тому же мне не хотелось смотреть, как тарелки пустеют, – когда все съедено и выпито, сердце наполняется грустью, ведь это значит, что застолье окончено и пора прощаться.

Я изводилась от беспокойства, а папа, наоборот, казался расслабленным, щеки у него покраснели, а взгляд стал очень нежным.

– Выше нос, – сказал он. – Знай, какого бы мужчину твоя мама ни выбрала, он все равно окажется лучше меня. – Эти слова как будто немного его огорчили, и он поспешил улыбнуться.

– Мне все равно, что у нее за мужчина, все равно. – Я взяла рюмку и отпила еще глоточек. – И все равно, нравлюсь я ему или нет. Даже если не нравлюсь, какая разница.

Папа выглядел рассеянным, он не мигая смотрел на свою рюмку, не слушая меня.

– Но я не хочу менять школу, – тихо сказала я. – Мне очень не хочется разлучаться с друзьями.

– Друзья! – вдруг опомнился папа. – Это неважно, совсем неважно. – Он замотал головой.

Когда бутылка почти опустела, он снова заерзал на стуле.

– Пожалуй, надо еще одну заказать? Да, возьму еще. – Папа полюбил разговаривать сам с собой. Предупреждая возможные протесты, он быстро добавил: – Это ведь немного? Да, я же сегодня днем вообще не пил.

Я молча смотрела, как нам несут вторую бутылку. Я понимала, что для папы это вредно, зато он хоть немного развеселился. Правда, веселье это было непрочным, как тонкий лед, расколется от малейшего удара.

У папы запищал пейджер. Он отключил его, сделал большой глоток, но не успел опустить рюмку, как тот снова заголосил. Папа шлепнул его экраном на стол, но пейджер не умолкал. Не обращая на него внимания, папа сосредоточился на водке, однако я видела, что он злится, от его хорошего настроения уже ничего не осталось.

– О чем мы сейчас говорили? – Он поднял голову и посмотрел на меня. – Ах да, новая школа. Это ерунда, пустяки. Однажды ты узнаешь, что везде одинаково, никакой разницы нет. И это будет значить, что ты поняла жизнь.

Пейджер продолжал жужжать и вибрировать, как умирающее животное, которое из последних сил пытается ползти по столу.

– Да что ты будешь делать! – Папа тяжело сплюнул, поднялся на нетвердые ноги и сказал, что выйдет позвонить. Сделав несколько шагов, вернулся и забрал со стола початую бутылку.

Он ушел, а я сидела и смотрела, как хозяин забивает курицу. Я впервые видела это вблизи, длинная жесткая шея мгновенно обмякла, из нее захлестала кровь. Курица была умнее рыбы, подумала я, она знала, что перед смертью надо закрыть глаза. Я наблюдала, как ее ощипывают, потом отрезают голову, прокалывают гузку, затем разделывают мясо на мелкие кусочки и бросают в котел. Вода быстро закипела, хозяин подошел к котлу и снял пенку.

Мой папа – алкоголик, это было уже совершенно ясно. Я почти ничего не знала об алкоголизме, но смутно чувствовала, что эта привычка может разрушить человека до самого основания. Наверное, папу она уже разрушила. Прежнего трезвого, дальновидного, честолюбивого человека больше не существовало. Новый папа был неповоротливым, глупым, безвольным… Впервые мне открылось, как хрупко и зыбко все, чем владеет человек. Наши врожденные черты не высечены в камне, таланты исчезают, а добродетели превращаются в пороки. Человек может измениться и стать кем-то совершенно другим. Я испытала ужас от того, что папа превратился в незнакомца, но с удивлением и нежностью обнаружила, что вовсе не перестала его любить. Да, он теперь совсем другой, он изменился до неузнаваемости, но моя любовь не исчезла и ни капельки не ослабла. Она была прочной, как утес, и это вселяло гордость. Такая крепкая любовь просто не может оказаться бесполезной. Поэтому я верила, что все равно сумею чем-то помочь папе.