Колибри

Когда в конце января наступила передышка от химиотерапии, Джакомо неожиданно все бросил и вернулся в Америку. Он никогда не обещал, что останется на столько, на сколько понадобится, в университете у него были лекции и масса прочих дел, но его внезапный отъезд тем не менее показался неожиданным: он никогда о нем не говорил, и вдруг нате вам, с бухты-барахты уехал. Может, поэтому в доме возникло ощущение пустоты, что, впрочем, случалось и в прошлом, поскольку Джакомо был так создан, чтобы все бросать и оставлять после себя пустоту. Марко оказался в тяжелом положении, но в те же дни на него внезапно свалилась награда – неожиданное письмо от Луизы. Спустя почти четыре года, появившись из ниоткуда, она написала ему странное письмо, в котором рассказывала о верованиях ацтеков, согласно которым тех, кто погибал в бою, ожидала высшая награда – превращение в колибри. Но в начале письма она писала, что ей его не хватает, а в конце просила прощения за то, что «черт знает что натворила». Марко всю ночь без устали проворачивал в голове все скрытые смыслы этого письма и особенно последней фразы, но на следующий день решил, что с Луизой не приходится ломать голову, пытаться интерпретировать, пережевывая все заново, с Луизой все надо пустить на самотек, – или завязывать, как он думал, между ними случилось, а если не случилось, то как есть, так пусть и будет. Поэтому он ответил ей длинным и страстным, беззащитным письмом, не думая о причиненной ему четыре года назад боли, когда она внезапно отказалась от плана, придуманного четырьмя неделями раньше, – о да, еще как, они придумали этот план, ночью, на пляже Ренайоне, когда на спокойной поверхности воды отражались лучи рыболовных суден и огни фейерверка, вспыхивавшие где-то вблизи Ливорно, – начать совместную жизнь, создать большую семью, и предъявила ему странные обвинения в непреклонности и в том, что он перешел все границы, что за милю отдавало советами психоаналитика, а потом исчезла в Париже, забыла о нем и перестала писать, а в Больгери, в августе, три года подряд едва удостаивала его приветствием, на четвертый, последний, даже не приехала, ни на неделю, ни на день. Марко не думал об этом, не пережевывал жвачку, не поостерегся, а в очередной раз (который – третий? четвертый?) сдался и рассказал ей все о своей безумной жизни, о переполнявшей его любви, о грусти, о силе, об усталости, о приезде Джакомо, о его присутствии, таком необычном и знакомом, о пустоте, которую оставил его отъезд, тоже странный и тоже знакомый, рассказал ей о состязании своих родителей, кто из них умрет раньше, и о перемене их ролей, в последнее время превративших одного в другого, о нежности, которую он к ним испытывал из-за всего этого. В конце как ни в чем не бывало он написал, что по-прежнему ее любит. Луиза ответила ему сразу же, таким же страстным письмом: она его тоже по-прежнему любила, думала, что все разрушила, и счастлива, что этого не произошло, что ей было больно слышать о его родителях и что она беспредельно восхищается тем, как он о них заботится, ей тоже довелось через это пройти два года назад, когда болезнь коснулась ее отца, но то, что сразу оба, – это запредельно, ну и так далее. С тех пор они вновь стали переписываться, чем занимались полжизни, как в старину, письма, написанные авторучкой, с заклеенными слюной конвертами и почтовыми марками, ставшими тем временем самоклеящимися, полные слов любви, рассказов о детях и даже проектов на будущее, хотя в этой области опыт подсказывал каждому быть осторожным. Короче, фантастический мир невозможной любви между Луизой и Марко засверкал как прежде, до того как они расстались.

Первой умерла Летиция, в самом начале мая, за несколько дней до своего семидесятипятилетия. Послушность, ставшая ей свойственной с началом болезни, позволила Джакомо примчаться из Америки, чтобы физически присутствовать вместе с Марко и старой Иваной, добравшейся к ним из Кастаньето-Кардуччи, чтобы до конца быть рядом со своей «синьорой» в тот величественный момент, когда легкие перестали хрипеть и она испустила последний вздох. Пробо нет, Пробо не присутствовал, он бродил по дому, держась, как орангутанг, за ходунки и брызжа слюной от злости; за ним неотступно следовала бдительная медсестра. Злость, которой Пробо ни разу в жизни не давал волю и которую, вероятно, никогда не испытывал, но которая в тот момент, на вершине перемены их характеров прорвалась и казалась единственной силой, удерживавшей его в жизни.