Колибри

И она выходит из комнаты – той самой, что всегда занимал Пробо, самой красивой во всём доме, со стеклянной дверью, ведущей прямо в сад. После смерти отца Марко не стал забирать её себе, что было бы вполне естественно, а предпочёл мамину. И почему, спрашивается? Этого он не помнит. Лючия, дочь синьоры Иваны, немедленно переименовала эту комнату в «спальню для гостей», вот только гостей она за последнюю четверть века больше не видела. Марко Каррера, сколько ни силится, не может вспомнить никого, кто оставался бы здесь после смерти Пробо. Возможно ли такое? Впрочем... Подружки, которых ещё несколько лет назад приглашала Мирайдзин, всегда спали вместе с ней. Может, Луиза? В последний её приезд, когда соседский дом был уже продан и на самом деле она спала с ним: не в этой ли комнате она тогда обосновалась? Марко Каррера не помнит. Слишком давно это случилось. Всё, всё что здесь было, случилось слишком давно.

Хотя нет, можно же открыть дверь в сад и спросить: «Слушай, Луиза, ты, когда в последний раз заезжала, не в этой комнате жила?» Ведь Луиза, Марко видит её сквозь тюль, сейчас именно там, в саду: говорит о чём-то с Джакомо, поскольку и Джакомо тоже здесь. Точнее, говорит он, она слушает. Что он ей втолковывает? Вот мимо проходит Мирайдзин, вот касается руки двоюродного деда, которого до вчерашнего дня ни разу не видела, вот исчезает из поля зрения Марко. Решила присоединиться к бабушке и Каррадори, гуляющим по пляжу?

Идея Мирайдзин пригласить их была совершенно немыслимой. «Помнишь, в том фильме, что ты мне показывал, – говорила она, – как там он назывался?» Но названия Марко Каррера не помнил. Сказать по правде, сам фильм он тоже не помнил. Метастазы затронули мозг, и воспоминания то проявлялись, то исчезали.

Идея пригласить их была немыслимой – и тревожной. Марко и близко об этом не думал. Жизнь шла своим чередом, с чего бы ему взбрело в голову под конец попытаться её улучшить? Сколько лет он не слышал о Луизе? Слишком много: он уже и не вспомнит, сколько именно. А о Джакомо? Даже больше. С Луизой он порвал сам, это из памяти не исчезло; в последние годы она часто ему писала, но он ни разу не ответил. С Джакомо же всё было с точностью до наоборот: Марко сам ему писал, писал много лет, не получая ответа, пока наконец не сдался. Это он тоже помнит прекрасно. Как можно их пригласить? «Но тебе бы хотелось, дедушка? – спросила Мирайдзин. – Тебя бы это порадовало?» А он растерялся, ответил: «Не знаю», – но даже не был уверен, что и в самом деле не знает: просто в памяти вдруг всплыла очень подходящая фраза, Ubi nihil vales, ibi nihil velis, и хотя он так и не вспомнил, кто её произнёс, зато прекрасно вспомнил, что она значит: где ничего не значишь, ничего не желай, – ведь именно незначимым себя и почувствовал. Должно быть, внучка заметила его растерянность, поскольку прибегла к одному из тех неотразимых аргументов, которые и сделали её той, кем она была. «Это, по правде говоря, даже не ради тебя, – сказала она, – а ради меня, ради нас, тех, кто остаётся». Ради нас, тех, кто остаётся: то есть, Мирайдзин подумала обо всех, включая и тех, с кем даже знакома не была. Разумеется, она помнила бабушку, помнила Грету и – очень смутно – Каррадори; тех же двоих ни разу не видела и даже об их существовании знала лишь по рассказам деда, – и всё-таки о них подумала: такова уж была Мирайдзин Каррера. И стоило только приглашению обернуться подарком тем, кто остаётся, как растерянность Марко прошла. В конце концов, было в этой задумке что-то непристойное, безнравственное: и он ответил, мол, конечно, его бы это порадовало, вот только кажется ему, что они не приедут. «Не волнуйся, я об этом позабочусь», – кивнула Мирайдзин. Тот разговор случился двенадцать дней назад, в гостиной на пьяцца Савонарола, временно превращённой в больничную палату. Марко не знал, как она управилась, но, несмотря на сжатые сроки, явились все пятеро. Эта чего угодно добьётся.

Джакомо прилетел из Америки, Луиза – из Парижа, Марина и Грета – из Германии, Каррадори – с Лампедузы. Оскар, парень Мирайдзин, примчался из Барселоны вместе с Родриго, санитаром, ответственным за фактическую сторону вопроса, и тремя парнями из эскорта, тоже испанцами. Дом в Болгери ещё не видывал столь интернациональной компании. Отсутствовал разве что Гвидо, медбрат, приглядывавший за Марко во Флоренции: уход за матерью-инвалидом не позволял ему надолго уезжать из города – и слава богу, иначе пришлось бы придумать причину его не приглашать: будучи верующим, причём истовым, некоторых вещей он бы явно не одобрил. Их прощание вышло ужасно трогательным, поскольку Гвидо понимал, что его пациент уже не вернётся. Конечно, он не думал, что всё закончится так скоро, но решение Марко не возобновлять лечение и уже в конце мая перебраться на море само по себе было достаточно красноречивым. Гвидо очень жалел, что не может за ним последовать, и даже всплакнул, но из-за матери был не в силах бросить Флоренцию.