Колибри

Да, пора. Остаётся лишь закончить. Вечерние запахи опьяняют, всё пышет светом, жизнью. Лёгкий ветерок с моря едва касается живых изгородей, шевелит податливые пряди волос, разливает в воздухе бесконечную благодать. В такой позе Марко не чувствует боли. Сколько же он её испытал в своей жизни! Вот уж, без сомнения, жизнь, полная боли. Но какой бы ни была боль, она никогда не мешала ему наслаждаться моментами вроде этого, когда всё вокруг видится идеальным, – и такими моментами его жизнь тоже была полна. А нужно-то, в конце концов, всего ничего: подходящий день, немного объятий, поцелуй в губы... То есть могут быть и другие...

Чёрт, шестой риск: передумать. Может, все как раз и надеются, что он передумает. Что сделает вид, будто верит в выздоровление, что снова начнёт курс терапии, что снова станет бороться, и непрерывно мучиться тошнотой, дизентерией, язвами во рту, что больше не сможет встать с постели, что превратится в собственный призрак, что заработает пролежни, что Мирайдзин, вместо того чтобы спасать мир, вынуждена будет бегать по городу, чтобы найти в прокате водяной матрас, и масла, и мази, и ночную сиделку, и бульканье вперемешку с дыханием, и морфин, перорально, интравенозно, всё чаще и чаще, всё больше и больше, потому что возникнет зависимость, но больше, как утверждают протоколы, уже некуда, и вот уже он вслед за Пробо умоляет Мирайдзин «увезти его», а Мирайдзин, вместо того чтобы спасать мир, вынуждена...

Он оборачивается к Родриго, пожимает ему руку:

– Спасибо за все, – и тот гладит его по плечу.

Марко дотягивается – боль – до красного клапана, открывает его. Потом снова опускает руку на бедро. Боль. Он оглядывает пятерых людей напротив, поднимает глаза на Мирайдзин и жестом просит её нагнуться. Девушка подчиняется. Марко в последний раз видит, как она хороша. Он поднимает руку – боль – и погружает её в эти непостижимые волосы. Мирайдзин отвечает ему бесстрашным, кого-то неуловимо напоминающим взглядом. Начинает действовать обезболивающее, и мир потихоньку отдаляется. Сделай он всё сам, пришлось бы сейчас прилагать титанические усилия, чтобы ввести хлорид калия. Сегодня эту услугу окажет ему Родриго. Но что ты делаешь, Мирайдзин? С бесконечной нежностью она заменяет его левую руку в своих ​​волосах правой. Боли нет. Всё уплывает. Что ты делаешь, Мирайдзин? Ах, вот что она делает... Да, умница. Их правые руки прижимаются друг к другу перепонками между мизинцем и безымянным пальцем, чтобы родинки-близнецы в последний раз соприкоснулись. Их «точка силы» – что же ещё?..

Мир уже совсем далеко. Безмятежность накатывает волной, утягивает вниз. Ирена. Адель. Папа. Мама. Я оставляю миру этого ребёнка. Признайтесь, вы мной гордитесь?

Ирена.

Адель.

Папа.

Мама.

Сколько же людей похоронено внутри нас?

Всё кончено. Марко спит. Его голова склоняется набок, и Мирайдзин на всякий случай придерживает её рукой. Теперь дело за Родриго, который только ради этого и приехал из Малаги. У него совершенно безумная история, слепой отец, мать-цыганка, бывшая некогда уличной певичкой, танцовщицей и, кажется, любовницей Энрике Иглесиаса ещё до того, как он замутил с Анной Курниковой, две сестры-близняшки, которых никогда не бывает дома, поскольку они колесят по миру с гуманитарными организациями, бойфренд – чемпион по баскской пелоте^[45], приёмный сын в Бенине: впрочем, нам не до его истории, он здесь лишь затем, чтобы открыть синий клапан.

Помолимся же за него и за всех, кто в море.

Это древнее небо (1997)

Луизе Латтес

(до востребования)

59-78 рю дез Аршив

75003 Париж

Франция

Рим, 17 ноября 1997 г.

Если это древнее небо рухнет на нас,

Луиза, Луиза, Луиза моя,

не оставив нам шанса сказать,

что мы любим друг друга,

как кажется мне,

то напишем как есть, с миллионом ошибок:

я – что люблю – тебе, ты – люблю тебя – мне.

Напишем как есть,

Луиза, Луиза, Луиза моя,

на каждой поверхности, созданной добрым Богом.

Колибри (Рим и великое множество других мест, 2015-2019 гг.)

Раздача долгов