Колибри

– «Нашествие варваров», – шепчет он ей на ухо. – Тот старый фильм, название которого мы с тобой запамятовали. Вот как он назывался.

– И правда, «Нашествие варваров», – шепчет в ответ Мирайдзин.

Марко нежно гладит её по голове, она – его. Потом занимает пост у инвалидного кресла, напротив Родриго. Медбрат, молчаливый, как Сфинкс, сжимает стойку капельницы, словно копье. Он готов.

Вперёд выходит Грета. Она склоняется к Марко точно так же, как это сделала Мирайдзин, и даже обнимает его с той же теплотой. Он чувствует запах её духов: насыщенный, кислый аромат цитрусовых. Потом заглядывает ей в глаза, увлажнившиеся чуть сильнее обычного, и Грета улыбается.

– Прощай, Марко.

– До свидания, – отвечает он.

Грета поднимается, возвращается на место. Здесь у каждого есть своё место, но что поделаешь: это ведь спектакль.

Теперь черёд Каррадори. Подойдя ближе, он протягивает ладонь: мол, сам решай, что с ней делать; Марко выбирает спортивное рукопожатие, как после теннисного матча. Хлопок – и снова укол боли.

– Всего Вам доброго, – церемонно произносит Каррадори.

– Может, пора на «ты»? – отвечает Марко, и оба хохочут. С Каррадори, ровесником, немного цинизма позволить можно.

Оскар. Они познакомились всего пару месяцев назад, в разгар химиотерапии, когда парень приехал навестить перебравшуюся во Флоренцию Мирайдзин. Марко, несмотря на тяжёлую болезнь, уже успел оценить его энергию, и даже немного подпитаться ею, настолько она оказалась заразительна. Своего рода мужская версия Мирайдзин, Оскар был прирождённым вождём, лидером – и ещё одной большой надеждой нового мира.

– Держитесь вместе, ребята, – говорит ему Марко, обнимая.

– Claro^[42], – отвечает тот. И добавляет, хотя, в принципе, вовсе не обязан: – Su vida es mi vida.^[43]

Потом стискивает ладони Мирайдзин, едва касается её губ своими и отходит в сторону.

Ну, кто следующий?

Конечно, порядок не так уж и важен, но Марко всё-таки интересно, кто будет первым, Джакомо или Луиза: какова иерархия? А может, учитывая, что оба на несколько секунд замирают в нерешительности, они и сами задаются тем же вопросом? В конце концов шаг вперёд делает Джакомо. Братья обнимаются, и в груди у обоих снова коварно ёкает. Оба напуганы давешними всхлипами, ведь разрыдаться сейчас и всё испортить было бы настоящей катастрофой. И вот, словно выгадывая время, они никак не хотят разорвать объятия.

– Прости меня, – шепчет Джакомо.

– Это ты меня прости, – отвечает Марко.

Наконец они отрываются друг от друга. Дружно шмыгают носами. И больше ничего. Прошло. Теперь очередь Луизы.

Вот и она. Сердце Марко снова начинает колотиться. Её нефритово-зелёные глаза. Её сияющие, будто пропитанные солнцем каштановые волосы. Её нежная шея и привычный запах моря. К прощанию с ней Марко не готовился, решил сказать первое, что придёт в голову, но, сказать по правде, сейчас, при виде неё, ему приходит в голову лишь одно:

– Знаешь, какой сегодня день?

– Нет...

– Второе июня. А что это за день?

Луиза неуверенно улыбается.

– День республики?

– Ну разумеется. А ещё?

Луиза, по-прежнему улыбаясь, едва заметно качает головой.

– Крайняя точка, максимально далеко от моего дня рождения, – говорит Марко. – Ровно шесть месяцев. Как там звали человека, умирающего в день своего рождения? Какое-то еврейское слово...

– Tzadik.

– Точно. Выходит, я вовсе не tzadik, а нечто прямо противоположное.

Боже, неужели это и есть последние слова, которые Марко Каррера скажет Луизе Латтес? Похоже, думает он, стоило приготовить что-нибудь получше.

– И всё же ты именно он и есть.

– А как же еврейские мистики?

– Еврейские мистики ошибаются.

Её рука касается его затылка, спускается ко лбу, ниже.

– Mon petit colibrì^[44] – слышится шёпот.

Она чуть склоняет голову набок, отбрасывает упавшие волосы, какое знакомое, какое чувственное движение, будто, как много лет назад, собираясь...

Поцеловать его! Прямо в губы! Ещё и с языком! Обхватив лицо руками! Да, вот так, как в былые времена, на глазах у Джакомо, на глазах у всех!

Браво, Луиза: непристойность должна быть непристойной до конца. Марко в ответ прижимает к себе, обнимает, и пронзившая руку острая боль кажется ему благословением. Он ведь тоже хотел её поцеловать, всегда хотел, с самого начала, впервые ощутив это желание пусть и в прошлом веке, но именно здесь, в этом месте, и за пятьдесят с лишним лет оно ничуть не ослабело. Вот только сегодня он ни за что бы не осмелился это сделать. Она сделала это сама.

Ну, вот и всё. Луиза, словно очнувшись, поднимается, делает шаг назад, склоняет голову, будто приняв в уста освящённую гостию, и возвращается на своё место.