Проводив его, возвращаюсь в комнату, а сама дрожу, как от холода. Знаю: теперь никогда не избавиться мне от чувства тревоги за безопасность Жоржа. Не доверяю я этому типу. Какая-то фальшивая у него душа, темные мысли. Неужели этого не видит Жорж? Бережет организацию, товарищей, меня. Однако и о своей безопасности должен позаботиться. На самопожертвование идут в крайних случаях. Здесь же требуется элементарная осторожность.
Я подумала: Крамаренко пошел в институт, найдет там Георгия и скажет: «Твоя жена рассказала мне все, пойдем вдвоем на Воздвиженскую...» Помешать, ни в коем случае не допустить, сорвать этот возможный разговор. Наскоро одеваюсь, выбегаю из дома.
На институтском дворе за сугробом снега увидела Ваню Кожемяко. Маленький и черный, как жук, он идет к административному корпусу. Окликаю его, торопясь, спрашиваю о Жорже.
— Пошел с Подласовым на Подол, — отвечает Кожемяко.
— А с ним был кто-то третий?
— Нет, вдвоем. Только что заходил сюда Крамаренко, искал Синицына. Я ответил: не знаю, где он.
Моя тревога, беспокойство — все исчезло.
— Спасибо тебе, Ваня.
— За что?
— Ну, просто я рада, что Крамаренко и Георгий не встретились. Не нравится мне этот тип. Странные у него повадки.
— И мне не нравится. Но о моей работе он ничего знает. О Подласове тоже.
— Зато около Георгия вертится. Это плохо.
Кожемяко задумался.
— У тебя есть основания считать, что это плохо?
— Есть. Собственно, подсказывает интуиция. Дома все в порядке?
— Почти.
Мы прощаемся.
Что дальше? День сегодня пасмурный, с туманом, в нашей квартире темно и неуютно. Не хочется томиться в четырех стенах. Вспомнила, что близко кинотеатр имени Чапаева (по указке немцев или по собственной инициативе председатель горуправы Форостовский дал кинотеатру новое название — «Лира»). Почему бы не посмотреть кинофильм? Скоротаю время до прихода Георгия и мамы, рассеюсь. Из объявлений «Нового украiнського слова» я знаю, что на этой неделе — с субботы до следующей субботы — здесь будет демонстрироваться фильм «Пандур Трэнк». Что оно означает — «Пандур Трэнк»? Посмотрю.
В зале было немного людей — может, с полсотни. Ни одного знакомого. Рядом со мною сели две девушки, напомаженные так густо, что на них неприятно смотреть. Одной лет шестнадцать, другая постарше, обе исхудалые, с голодным блеском в глазах, но веселые. В их лексиконе то и дело проскальзывают грубые словечки. Сразу ясно: гулящие. Таких люди презирают, называют немецкими овчарками, а мне почему-то жаль обеих: к распущенности их вынудили оккупанты. Не удерживаюсь и говорю тихо: «Вы бы устроились на какую-нибудь работу». Внезапно их лица изменились, обе смотрят на меня враждебно. «Какое твое свинячье дело?» — отвечает старшая. Поднялись и пересели в другой ряд. Больше не сочувствую им. Не заблудшие, а растленные. Такие при случае растопчут все святое, как растоптали свою порядочность.
Одновременно с затемнением на экране появляются кадры из кинохроники. Диктор объявляет: «Неутомимо трудятся рабочие на предприятиях Германии, обеспечивают фронт всем необходимым». Обращаю внимание на то, что у станков копошатся преимущественно старики. Возможно, думаю, эти уже побывали на нашей земле в восемнадцатом году, побывали как оккупанты, сегодня послали сюда своих сынков. Скопление людей на заводе, выступает Гитлер, нервно жестикулирует, дергается. Ему аплодируют, что-то кричат. Восточный фронт... В полный рост идут в «психическую» атаку немецкие солдаты. Вот двое из них падают, другие сомкнули строй, двигаются дальше по расстилающейся снежной равнине. Еще один падает. Понимаю: это наши открыли огонь по врагу. Падает четвертый, и тут же оператор переносит действие на другой участок фронта — показывает колонну танков на марше. А мне еще так хотелось смотреть, как падают фашистские солдаты. Комментатор торжествует: «Наши грозные машины с каждым днем приближают победу великой Германии над обескровленными и деморализованными войсками противника». Опускаю глаза, меня больше не интересует кинохроника. Скорее бы показывали фильм, хотя и в нем, уверена, ничего не будет для души. Наконец дождалась. «Пандур Трэнк»...