Коммерсанты

— Подслушивать нехорошо, — с досадой ответил Чингиз.

— Нехорошо, когда человек для тебя чужой. Все! Жареная картошка с котлетой на плите. Ляжешь спать, выдерни шнур телевизора из розетки, у одного нашего официанта ночью телевизор вспыхнул, весь дом сгорел.

Татьяна вышла, хлопнув дверью, — как из автомобиля. Чингиз сделал в сторону двери непотребный жест и вернулся к столу, на котором скучал учебник по банковскому учету. Перелистал несколько страниц, но мысли перескакивали от Татьяны к заботам «Куртажа» и вновь к Татьяне. Когда-то его занимал вопрос — как отнесутся родители, если он приедет к ним с русской женой, да еще старше его на несколько лет, да еще с ребенком. Теперь эти мысли его не посещали. Признаться, он почти не вспоминал Татьяну, когда покидал дом на Большой Пушкарской. Все его существо занимали дела. Безоглядно, как наркомана, озабоченного только наркотиками. Вероятно, он такой человек, если страсть, то одна — или к женщинам, или к делам. Конечно, глупо. Наоборот, страсть к женщинам обостряет страсть к делам, хочется в ее глазах предстать более удачливым, а у него — наоборот. Ему на это ровным счетом начхать, страсть к делам вмещала всю остальную жизнь. Возможно, в дальнейшем, когда он насытится этой страстью, когда она станет привычной, как пресная вода, он вернется к другим прелестям жизни… Или просто Татьяна ему надоела? Что в ней особенного? Баба как баба. И в постели так же привычна, словно одеяло или подушка. А может быть, его больше заботят отношения… Рафаила с Ингой, чем свои отношения с Татьяной? Рафаил и не рассказывает, чем закончилась встреча с этим стукачком Сулейманом. Судя по присланным в подарок папиросам «Беломор» и возвращенному долгу, встреча окончилась мирно. И даже дружелюбно. Но не может быть, чтобы Рафаил не довел дело до конца, как задумал. Хотелось бы повидать эту Ингу…

Чингиз отодвинул учебник, встал и вышел в коридор. Извилистый, в три поворота, коридор был уставлен всяким добром — велосипеды, лыжи, какие-то трубы, чемоданы у дверей, выставленные туфли, коробки с тряпьем, на гвоздях висела одежда, головные уборы…

Кухня торцом замыкала коридор. Просторная, с газовыми плитами вдоль стен, шкафчиками, полками с посудой, табуретами у каждого столика… Посреди кухни, опустив голые ноги в таз с водой, сидел сосед Федоров и перевязывал колено бинтом. Второе колено, буро-синее от спекшейся крови, выпятило утлые свои кости, обтянутые серой кожей, в ожидании очереди на перевязку. На полу стояла бутыль с какой-то жидкостью. Рядом валялась алюминиевая столовая ложка.

Чингиз подошел к плите. Поднял крышку сковороды. Крупная котлета лениво расположилась в обрамлении розовых картофельных пятачков, нарезанных, как любил Чингиз, кружочками. Чингиз взял с полки спички, чиркнул и поднес к конфорке. Под решеткой плиты расцвела голубая ромашка веселого огонька…

— Как дела, Федоров? — проговорил Чингиз.

— Хреново.

— А что так?

— Хреново. Помереть хочу, не знаю как.

— Поживи еще. — Чингиз передвинул сковороду и пошуровал ножом, разгоняя картошку по дну.

— Разве это жизнь? — Федоров отмерил из бутылки столовую ложку снадобья и, полив колено, принялся размазывать донышком ложки, морщась от боли. — В поликлинике был, не принимают, падлы, говорят, вначале проспись.

— Помереть хочешь, а сам в поликлинику бегаешь? Федоров помолчал: действительно, неувязочка происходит. Положил ложку и принялся хлопотать с бинтом…

— Слушай, скажи честно. А то я ночами не сплю, все думаю. — Федоров оставил бинт и смотрел на Чингиза васильковыми детскими глазами. — Скажешь? Только честно.

— Скажу, — беззаботно ответил Чингиз.

— Это ты тогда пальнул из пистоля в Пашку, Танькиного мужа в отставке, ты? Только честно, между нами.

— Ну… я.

— Во! Так я и знал. А то все «на улице, на улице»… Будто я совсем уже… А в меня сможешь пальнуть? Незаметно так, когда я в крутом подпитии пребываю. Незаметно. А я тебе комнату завещаю, со всем барахлом.

— Маловато.

— Ну… часы еще отдам, что в прихожей стоят. Антикварные. Винтеровские. Сам собирал, ремонтировал. Я ведь таким мастером был, на весь Питер. В Бурэ работал, на Невском.

— Так ты же часы продал соседям.

— Ну и что? Пусть мне на тот свет жалобы шлют, — Федоров засмеялся, щеря несколько желтых зубов из-под плоских белесых губ, немногое, что у него осталось от этой его окаянной жизни.

— Нет. Не согласен, — Чингиз еще раз перемешал картошку, перевернул котлету.

— Почему?

— Поживи еще, посмотри.

— На что смотреть? Ничего нет вокруг, одни подлецы, — и, помолчав, проговорил: — Не пульнешь — заложу. Скажу, пистоль хранишь.

Чингиз обернулся, посмотрел в детские глаза алкаша.

— Ну и… хорек ты, Федоров.

— Хорек не хорек, а заложу. Один у тебя выход — пульнуть в меня.

— Ладно. Согласен. Когда тебя устраивает?

— Да хоть сейчас, — оживился Федоров. — Чтобы второе колено, сучье, не перевязывать.

— Так ты трезвый.