Коммерсанты

Инга сцепила пальцы рук и, опустив их вниз, сжала кисти коленями. Рафинад откинулся спиной к стене и смотрел в пространство. Скулы его тощего лица обтянула бледная кожа, сильнее проявляя острые черты. Волосы падали на лоб светлой взъерошенной прядью.

Из прихожей слышались сумбурные звуки, потом стихло, и возня уже доносилась со двора.

— Что он там делает? — обронил Рафинад.

— Вероятно, заливает бензин. У него кончился бензин…

— Бедняга, — проговорил Рафинад.

— Порядочный человек. И любит тебя.

— Меня многие любят, — как-то наискосок усмехнулся Рафинад. — Вот и ты меня любишь.

— Как это я догадалась, что ты здесь?

— Потому что ты меня любишь, — произнес Рафинад.

— Что у тебя в холодильнике? — помедлив, спросила Инга.

— Коньяк, колбаса. Есть кагор, еще тот, что ты покупала. Сыр.

— От тебя пахнет водкой.

— Водка кончилась вчера, а запах остался. И было-то всего Грамм сто пятьдесят.

Инга поднялась с тахты, шагнула холодильнику. Вспомнила, что так и не сняла пальто. Расстегнула пуговицы и, попрыгав на месте, сбросила пальто на пол, перешагнула через него, открыла холодильник, осмотрела, одобрительно кивнула. Подобрала пальто и швырнула в кресло, сиденье которого завалили старые газеты. Вернувшись к холодильнику, принялась выкладывать содержимое на его облупившуюся крышу.

— Долго ты собирался отсиживаться на даче?

— Ждал, когда ты приедешь. И скажешь, что согласна стать моей женой.

— Опять за старое?

— Тогда уезжай с Феликсом, — все тем же ровным тоном проговорил Рафинад.

— Ставишь ультиматум?

— Я тебя люблю. А после наших здесь ночей полюбил еще сильней. Я не могу без тебя. Со мной что-нибудь случится, я чувствую, я знаю.

Инга с вывертом через плечо окинула Рафинада долгим взглядом. И принялась хлопотать — переносить на стол пакеты, банки, тарелки, что лежали в плетеной корзине.

— Завтра мы вернемся в город, — взгляд Рафинада помечал, как при каждом шаге на плотной сиреневой ткани юбки появляются и пропадают контуры ее ноги. Чувствовал в ладонях уже знакомую их теплоту. Мысленно видел вытянутое родимое пятно на белом овале бедра, словно отметина судьбы…

— Ну и что? «Завтра вернемся в город»… Что ты умолк?

— А вечером я познакомлю тебя с родителями, — продолжал Рафинад. — С мамой и папой.

— Что ж ты им скажешь?

— Знакомьтесь, это моя жена. Если нужно, она вам сделает биохимический анализ крови. По знакомству.

— И все?

— А что я могу еще им сказать? Больше я о тебе ничего не знаю.

— Ой ли! Ты что-то скрываешь, я чувствую… Ну откуда ты узнал мой телефон? Откуда?

— Я тебе уже говорил: засек через станцию, когда ты звонила мне домой.

— Неправда. Поклянись.

— Чем?

— Моим здоровьем.

— Лучше поклянусь своим, так мне удобней.

— Своим не надо! — крикнула Инга резко и как-то надсадно. — Я эту клятву не приму.

— Думаешь, мое здоровье мне менее дорого, чем твое? — засмеялся Рафинад. — Ошибаешься. Я жуткий эгоист. Весь в отца, в Наума Соломоновича Дормана.

Инге не хотелось продолжать эту тему. Она выпрямилась и стояла под низкой потолочной лампой, закинув голову, точно под душем. Казалось, с ее волос стекает светлая вода…

— У тебя интересный отец? — спросила Инга.

— Если представить библейских персонажей реальными, мой папаша Наум, вероятно, похож на Яфета, одного из сыновей Ноя.

— А почему не на двух других?

— Именно на Яфета, таким я его представляю, — убежденно ответил Рафинад. — Мы живем среди библейских образов. Это удивительно. Такой рациональный мир, а приглядишься — сплошь библейские типы.

— О да, — засмеялась Инга. — Особенно в буфете на Варшавском вокзале, сплошь библейские персонажи…

— Ты, к примеру, напоминаешь мне благочестивую Веронику, — упрямо продолжал Рафинад, — что своими власами осушала Христовы раны.

— Вот как. Хорошо, что не Марию Магдалину.

В глазах Рафинада мелькнул азарт игрока — такая подходящая реплика! Рискнуть обо всем рассказать, открыть карты. И про Сулеймана, и про Ригу, и о том, что «прикид» на Инге вряд ли можно оплатить зарплатой лаборанта — он-то ее помнит в скромном красном куртеле цвета озябшей кожи. Все равно рано или поздно всплывет…

— На Марию Магдалину? — переспросил Рафинад, словно с жевательной резинкой во рту. — Нет, думаю, ты… более благочестива. Впрочем, и Мария была благочестива в грехе, ибо грех она творила из любви к ближнему, а не ради корысти и плотских утех. А это дает шанс, даст как бы лицензию на целомудрие.

— Вот оно как. Вполне в традициях классической школы гейш.