Коммуна

При встрече обоих отрядов манифестация приняла резко агрессивный характер. Раздались крики:

– Долой комитет! Долой убийц! Долой разбойников! Да здравствует порядок!

Выстрелом из револьвера был ранен Мальжурналь, член Центрального комитета.

Как добродушны ни были национальные гвардейцы, они не могли не видеть, что имеют дело далеко не с мирной демонстрацией.

Бержере[109] сделал первое предостережение, второе… десятое.

После десятого предложения разойтись поднялись крики:

– Да здравствует порядок! Долой убийц восемнадцатого марта! – и послышались выстрелы.

Тогда национальные гвардейцы стали отвечать: надо же было отразить атаку.

Характерная для мягкосердечия федератов черта, черта людей, дешево ценивших свою жизнь и так бережно относившихся к чужой: многие из них стреляли в воздух, как и 22 января.

Как трудно было этим у бийцам 18 мар т а целиться в человеческую грудь!

Нападающие действовали совсем иначе: им помогали еще выстрелы из окон; если бы федераты не были так осторожны, на месте остались бы груды трупов.

Правда, многие из манифестантов стреляли так плохо, что попадали в своих. Но в своем озлоблении против национальных гвардейцев они все же многих ранили, двоих же – Валена и Франсуа – убили. Со стороны манифестантов было тоже несколько убитых: молодой виконт де Малине был убит выстрелом в спину своими; он упал лицом на мостовую. На теле его нашли прикрепленный цепью к поясу кинжал, точно этот бедный щеголь боялся потерять свое оружие.

Эта ребяческая черта сильно растрогала одного гвардейца.

Что касается де Пена, то и он чуть не был убит выстрелом, раздавшимся из рядов его же сторонников.

Когда манифестанты были рассеяны, на мостовой осталась масса оружия: кинжалы, стилеты, револьверы, которые те побросали, убегая.

Доктор Рамлоу, бывший старший хирург тулузского гарнизона, и много других подоспевших врачей распорядились отнести мертвых и раненых в лазарет Общества движимого кредита.

У национальных гвардейцев, сражавшихся с этими молодыми людьми, навсегда осталась какая-то боль в душе, хотя они вели бой с таким необыкновенным благородством: сердца этих людей были до крайности мягки.

Во время кровавых версальских репрессий я часто думала о поведении национальной гвардии 22 марта и во все время борьбы.

Центральный комитет приказал расклеить афишу, угрожавшую строгими карами тем, кто будет участвовать в заговорах против Парижа. Но с самого начала и вплоть до гибели Коммуны реакция продолжала безнаказанно конспирировать против нее.

О храбрецы 1871 года, героические жертвы гекатомбы! Вы унесли это благородство с собой, под обагренную вашей кровью землю. Оно вернется на землю только по окончании борьбы за новый, лучший мир.

Перечитаем прокламации, выпущенные после того, как революция 18 марта овладела Парижем: волнующие слова того времени воскресят перед нами великую драму.

Сколько кровавых событий нагромождено одно на другое, сколько человеческого праха развеяно во все стороны ветром! На языке холодных резолюций настоящего мы не сумеем достаточно ясно восстановить благородство, сказывавшееся тогда во всем.

О, это великодушие, эта чистая эпопея людей удивительной доброты!

И я, которую обвиняют в беспредельной доброте, я, не бледнея, как снимают камень с рельс, отняла бы жизнь у этого карлика, которому суждено было пролить столько крови. Волны крови не пролились бы, горы трупов не выросли бы в Париже, и город не превратили бы в место бойни.

Заранее предвидя подвиги этого буржуа с сердцем тигра, я думала о том, что если мне удастся убить Тьера в Палате, реакция, терроризированная этим, остановит свое наступление.

Как упрекала я себя впоследствии в дни поражения за то, что советовалась по этому поводу с другими: наши две смерти предупредили бы парижскую резню.

Своим планом я поделилась с Ферре, который напомнил мне, что расстрел Леконта и Клемана Тома в провинции и даже в самом Париже вызвал замешательство и чуть ли не порицание масс.

– Это новое убийство, – сказал он, – может приостановить все движение.

Я этому не верила, а с другой стороны, какое мне было дело до чьего-либо порицания, если того требовали интересы революции. Но все-таки он мог быть и прав.

Риго к нему присоединился.

– Кроме того, – прибавили они, – вам и не добраться до Версаля.

Я имела слабость поверить, что они правы в том, что касается этого чудовища. Но относительно путешествия в Версаль я была уверена, что при некоторой решительности оно удастся, и решила сделать опыт.

Через несколько дней, переодевшись так искусно, что сама себя не узнавала, я преспокойно отправилась в Версаль и прибыла туда без всяких затруднений. Не менее благополучно прошла я и в самый парк, где раскинуты были рваные палатки, служившие лагерем для армии, и там начала свою пропаганду революции 18 марта.

Эти рваные палатки под оголенными деревьями производили гнетущее впечатление.

Не помню, что я говорила этим людям, но я чувствовала, что они меня слушают.

На другой день один офицер явился в Париж через Сен-Сир и обещал, что за ним придут и другие.