Коммуна

Армия в это время была далеко не блестящей, у кавалерии были только тени лошадей.

Выйдя из парка, я зашла в большой книжный магазин: там была дама, которой я внушила большое доверие. Я захватила с собой кучу газет и, спросив адрес гостиницы, где можно найти надежный приют, и не преминув отборными словами отозваться о самой себе, отправилась обратно в Париж.

Комиссарами на Монмартре были тогда Лемуссю, Шнейдер, Дианкур, Бюрло. Сначала я зашла в канцелярию Бюрло, который, как мне было известно, придерживался мнения Ферре и Риго; он меня не узнал.

– Я только что из Версаля, – сказала я и поведала ему историю, которую после повторила также Риго и Ферре, называя их жирондистами, хотя я не вполне была уверена в том, что они ошибались и что кровь этого чудовища не будет роковой для Коммуны. Ничто не могло быть фатальнее майской резни, но идея может быть сильнее всего.

Через несколько месяцев после моего путешествия в Версаль, когда я сидела в тюрьме де Шантье, куда по воскресеньям являлись, точно в зверинец, офицеры со своими разряженными дамами, один из них вдруг сказал мне:

– Да ведь это вы приходили к нам в версальский парк?

– Да, – сказала я ему, – это я; вы можете рассказать об этом, это будет в соответствии с общей картиной, да у меня и нет ни малейшей охоты защищаться.

– Неужели вы считаете нас сыщиками?! – воскликнул он с искренним негодованием.

Так как этот разговор происходил в то время, когда бойня еще продолжалась, и мы все были под впечатлением незабываемых ужасов, я сказала ему жестко:

– Во всяком случае, вы – убийцы!

Он не ответил мне, и я поняла, что многих из них просто нагло обманули, и что некоторые начинали испытывать угрызения совести.

IV Провозглашение Коммуны

Провозглашение Коммуны удалось блестяще; это был не праздник власти, а торжество самопожертвования: все чувствовали, что избранные готовы на смерть.

Днем 28 марта, при ярком солнце, напоминавшем зарю 18 марта, 7 жерминаля 79 года Республики, парижский народ, который 26-го выбирал свою Коммуну, праздновал свое вступление в ратушу.

Человеческий океан; ружья, штыки, тесно, как колосья в поле, прижатые друг к другу; медь труб, разрезающих воздух; глухие звуки барабанов, среди которых особенно неподражаемая дробь двух больших монмартрских барабанов, тех самых, что в ночь вступления пруссаков и утром 18 марта будили Париж своими похоронными ударами; их стальные палочки выбивали и теперь странные звуки.

Но на этот раз набата не было слышно. Глухой рев пушек, раздававшийся через правильные промежутки времени, приветствовал революцию.

Штыки склонялись перед красными знаменами, которые окружали со всех сторон бюст Республики.

На вершине развевалось огромное красное знамя. Батальоны Монмартра, Бельвиля, Ля-Шанелли украсили свои знамена красными фригийскими колпаками, совсем как у секций 1793 года.

Здесь были оставшиеся в Париже солдаты всех родов оружия: линейная пехота, флот, артиллерия, зуавы[110].

Море штыков вздымается все выше и выше, растекаясь по прилегающим улицам. Площадь была полна и действительно производила впечатление поля ржи. Какова-то будет жатва!

Весь Париж на ногах. Размеренно гудят орудия.

На эстраде – Центральный комитет; перед ним – члены Коммуны, все в красных шарфах. В перерывах между выстрелами произносятся короткие речи. Центральный комитет объявляет об окончании срока своего мандата и передает власть Коммуне.

Имена избранных покрываются оглушительным криком:

– Да здравствует Коммуна!

Бьют барабаны; гром орудий сотрясает почву.

– Во имя народа Коммуна провозглашена! – объявляет Ранвье.

Все было грандиозно в этом прологе Коммуны, апофеозом которой должна была быть смерть.

Речей нет, один только крик:

– Да здравствует Коммуна!

Оркестры играют «Марсельезу» и «Походную песнь». Ураган голосов подхватывает их.

Группа стариков склоняет головы к земле; можно подумать, что оттуда им слышатся голоса мертвецов, голоса убитых за свободу: это ветераны, пережившие июнь и декабрь, иные, совсем седые, участники 1830 года – Мабиль, Малезье, Кайоль.

Если вообще какая-нибудь власть способна была что-нибудь сделать, то это, конечно, была Коммуна, составленная из людей большого ума, мужества, изумительной честности, людей, которые давно или недавно, но все дали неопровержимые доказательства своей преданности делу и энергии. Власть, бесспорно, многое в них придавила, оставив им непреклонную волю лишь для самопожертвования: они сумели умереть, как герои.

В тот же вечер, 28 марта, произошло первое заседание Коммуны, ознаменованное решением, достойным величия такого дня: во избежание каких бы то ни было личных вопросов или интересов в такое время, когда все личности должны были раствориться в революционной массе, было постановлено, что все воззвания будут подписываться просто: Коммуна.

Уже с первого заседания многие почувствовали, что задыхаются в горячей революционной атмосфере, и не пожелали идти дальше: подано было несколько заявлений о немедленной отставке.