Коммуна

Тьер приказал ответить, что здоровье Бланки очень плохо, хотя и не дает оснований для серьезных опасений за его жизнь, но что, несмотря на это обстоятельство и беспокойство госпожи Антуан, он вынужден категорически запретить какие бы то ни было сношения с заключенным, письменные или личные.

Флотт упорствовал в своей идее обмена. Он добился у архиепископа еще одного письма, которое и было отправлено Лагарду, главному викарию архиепископа Парижского.

Г-н Лагард по получении этого письма, в каком бы положении ни находились переговоры, ему порученные, благоволит немедленно выехать в Париж и вернуться в Мазас.

Здесь не могут понять, каким образом десяти дней может быть недостаточно правительству для решения вопроса об обмене. Замедление это нас весьма компрометирует и может иметь самые плачевные последствия.

Архиепископ Парижский

Мазас, 23 апреля 1871 г

.

Лагард не вернулся.

Лично я ни на минуту не сомневалась в том, как поведет себя Тьер при этих обстоятельствах; но мысль о том, что Лагард может не вернуться, не приходила в голову ни мне, ни кому бы то ни было из нас.

В свое время доктор Нелатон оказался много благороднее этого представителя буржуазной республики. Когда один из его студентов помог Бланки в бегстве из больницы, этот доктор сам способствовал удаче побега, дав беглецу денег на дорогу. Впрочем, подобно всякой обреченной касте, буржуазия все более и более вырождается.

XI Конец

Казалось, близится победа.

Республиканские Лиги мало-помалу отказывались от своей первоначальной нерешительности. Секции Интернационала, собравшиеся в Кордери-дю-Тампле, проявляли все большую склонность к решительным действиям.

Шестого мая федерация синдикальных камер[140] присоединилась к Коммуне; эта федерация объединяла тридцать тысяч человек.

Два парижских депутата Национального собрания, Флоке и Локруа, находившиеся в Версале, в энергичных выражениях заявляли о сложении своих полномочий.

Толен, однако, не последовал их примеру.

Теперь облик Парижа становится трагическим: погребальные колесницы с четырьмя красными знаменами по углам проходят по улицам города под звуки «Марсельезы» в сопровождении членов Коммуны и делегаций от батальонов.

По вечерам в церквах загораются огни клубов; там тоже вздымаются мощные звуки «Марсельезы», но им аккомпанирует не заглушенный похоронный бой барабанов, а орган, рокот которого потрясает гулкие своды храма.

В церкви Вожирар помещался клуб якобинцев, и их собрания под землей напоминали о подвале, в котором работал Марат[141]; дыханием 1793 года веяло в этом подземелье. В клубе «Социальной революции», помещавшемся в церкви Св. Михаила в Батиньоле, Комбо в первом заседании произнес речь (как когда-то в трибуналах Бонапарта) на ту тему, что преследования только ускоряют освобождение человечества.

Клубом церкви Св. Николая-на-Полях 1 мая была послана в Коммуну депутация, заявившая, что всякий, кто будет говорить о соглашении между Парижем и Версалем, – изменник.

Какое соглашение могло быть между вековым рабством и стремлением к свободе?

Каждый вечер в десяти или двенадцати церквах Парижа звучали мощные гимны свободе.

Я слышала, с каким восторгом об этом говорили. Особенно громко взывали к свободе женщины. Но я лично, с 3 апреля вплоть до кровавой недели, была в Париже только два раза, и то несколько часов: военная борьба захватывала меня целиком. К ней с особенной силой влекло меня, и я не старалась победить это влечение.

В первый раз мне пришлось отправиться в ратушу с поручением от Ля-Сесилиа, которому я должна была принести и ответ.

Примерно на полпути я встретила трех или четырех национальных гвардейцев, которые, осмотрев меня с ног до головы, подошли ко мне.

– Мы вас арестуем, – сказал один из них.

Очевидно, во мне было что-то подозрительное, по всей вероятности, мои короткие волосы, подобранные под шляпу на мужской манер.

– Куда желаете вы быть отведенной?

Мне послышалось даже, что они сказали: о тв еден – ным.

– В ратушу, раз вы так уже сговорчивы, что ведете арестованных, куда они хотят.

Гвардеец, задавший мне вопрос, покраснел от гнева.

– Ну, это мы еще посмотрим! – сказал он.

Мы отправились в путь, причем они все время внимательно наблюдали за мной, а я сохраняла важный вид, в глубине души забавляясь всем этим происшествием.

Перед решеткой тот, который уже со мной говорил, спросил меня:

– Кстати, как ваше имя?

Я назвала себя.

– Это невозможно, – сказали они все трое, – мы ее никогда не видали, но она, конечно, не станет так обуваться!

Смотрю – на мне сапоги; утром я позабыла сменить их на ботинки, и они выглядывали из-под моего платья.

Пусть так! Все-таки это была я.