Коммуна

Но дни проходили за днями. Коммуна уже давно погибла. В воскресенье, 28-го, мы услышали последний пушечный залп – ее агонии. К нам привели под конвоем новую партию женщин и детей, но их отправили обратно в Версаль, так как Сатори оказался переполненным. Впрочем, несколько женщин, наиболее виновных, оставили с нами. Это были маркитантки Коммуны.

Нельзя представить себе ничего более ужасного, чем ночь в Сатори. В окошечко (в него было запрещено выглядывать под страхом смерти, что нам отнюдь не мешало это делать) можно было видеть такие вещи, которых никогда не забыть.

Под проливным дождем время от времени, при тусклом свете фонаря вырисовывались распростертые в грязи тела.

Они казались то грядками, то, когда на этом ужасном, покрытом водою пространстве происходило какое-нибудь движение, – застывшими волнами. Слышался сухой треск ружей, сверкал огонек, и пули впивались в кучи тел, убивая наугад.

Иногда выкликали поименно. Мужчины поднимались и шли за фонарем, который несли впереди, причем осужденные должны были сами нести на плечах заступ и кирку, чтобы вырыть себе могилу. За ними следовал карательный взвод.

Похоронный кортеж проходил, затем раздавался залп, и все было кончено – на сегодняшнюю ночь.

Однажды утром вызвали меня; мы обменялись рукопожатиями, не надеясь увидеться больше, но меня отвели недалеко, в комнату близ входной площадки. Там сидел за столиком человек, который начал меня допрашивать.

– Где вы были четырнадцатого августа? – спросил он меня.

Я заставила назло рассказать мне, что такое было 14 августа… После этого я сказала ему:

– Ах, вы говорите про ля-виллетское дело! Я была тогда около казармы пожарных.

До этого момента он писал и был довольно вежлив. Я, со своей стороны, отвечала ему с большой кротостью, забавляясь как школьница своими проказами.

– А на похоронах Виктора Нуара вы присутствовали? – спросил он меня.

Щеки его начинали покрываться краской.

– Да, – отвечала я.

– А тридцать первого октября, а двадцать второго января?

– Перед зданием ратуши.

– Что вы делали во время Коммуны?

– Служила в маршевых ротах.

Он все больше и больше краснел от гнева, а при последних моих словах в сердцах сломал перо на бумаге и сказал:

– Эту женщину в Версаль!

Допросу подвергли всех, и так как одни из нас служили Коммуне, другие же были женами расстрелянных, то всех нас отправили в Версаль.

В наших рядах опять оказались две или три подозрительные женщины из числа тех, которых мы встретили в Сатори; они и здесь держались вместе, но были менее навязчивы.

Вот почему и в тюрьме де Шантье мы опять встретили некоторое число этих презренных особ.

По дороге из Сатори в Версаль какая-то женщина, разъяренная до такой степени, что рот ее не закрывался от беспрестанных ругательств, которыми она осыпала нас, хотела вцепиться нам в горло: ей сказали, что мы убили ее сестру. Вдруг она испустила радостный крик; так же точно вскрикнула одна из наших спутниц, арестованная совершенно случайно: это была ее сестра, которую та уже несколько дней тщетно искала.

– Простите, простите меня! – кричала она, удаляясь под грубые крики солдат.

Мы прибыли к тюрьме де Шантье и прошли через ворота с решетчатым верхом на широкий двор, а оттуда – в залу, где находилось множество арестованных детей. Далее по лестнице через какую-то четырехугольную дыру мы поднялись в залу верхнего этажа: это и была наша женская тюрьма.

Другая деревянная лестница, напротив первой, вела в помещение судебного следователя, которым в то время был капитан Брио.

В тюрьме де Шантье, как и в других местах заключения, среди нас намеренно помещали шпионок.

Эту тюрьму нельзя было назвать «удобной» тюрьмой, особенно в первое время.

Если кто-нибудь хотел днем присесть, приходилось садиться прямо на пол: скамейки поставили очень не скоро. Скамьи же со двора принесли, по-видимому, нарочно для того, чтобы Аппер[172] мог снять нас группой. Впоследствии эти фотографии продавались за границей и появились в качестве иллюстрации к некоему «историческому» сочинению с такой «милой» надписью: «поджигательницы и певички», причем, как и у Аппера, под каждым изображением стояло имя.

Через две-три недели нам дали по охапке соломы на двоих. До тех пор, как и в Сатори, мы лежали на голом полу. К «осадному» хлебу – нашей единственной пище до сего времени – прибавили по одной коробке консервов на четверых.

– Что случилось? Уж не начинают ли трусить в Версале? – спрашивали мы, пораженные такой внезапной щедростью.

Но новые пленницы, ежедневно прибывавшие к нам, сообщали, что террор стал ужаснее, чем когда-либо. Но так как смертность в тюрьмах все увеличивалась, то версальцам уже надоело возиться с трупами.

Ночью над этой мертвецкой, которую так напоминали груды наших тел, платки и другие тряпочки, развешанные нами на бечевках, протянутых над головами, колебались от ветра, проникавшего в залу со всех четырех сторон; чадный свет ламп, падавший с двух противоположных концов комнаты, делал эти лохмотья похожими на крылья птицы; около ламп стояли часовые.