Коммуна

Но он вытащил из конверта письмо, и, стоя у конторки, я могла сбоку заглянуть в него: мой дядя был арестован, но не желал, чтобы я из-за этого изменяла свой образ действий:

пусть он остается таким же, как раньше; я должна поступать так, как если бы его совсем не существовало.

Мои двоюродные братья Даше и Лоран тоже были арестованы; у первого из них была большая семья: четверо детей.

– Вы видите теперь, – сказала я Брио, – что у меня были основания отрекаться от своих родственников: ведь всех наших арестовывают.

Однажды Экскофон-мать собрала вокруг себя человек десять; мы сели на землю, и с тысячей предосторожностей, чтобы не возбудить ничьего внимания, она показала нам карты (разумеется, вещь запрещенная), разложенные перед ней в известном порядке.

Карты эти подарила ей одна из вновь прибывших, которую плохо обыскали.

– Я ничуть не верю в это, – сказала она, – но все-таки это забавная вещь.

– Как страшно отомстит Коммуна армии и магистратуре! Это будет настоящая народная победа! – И, вычитывая из головы, конечно, гораздо больше того, что «говорили» карты, она повторяла:

– В далеком, далеком будущем! Но как это будет ужасно!

В этот момент стали выкликать самых отчаянных для отправки в исправительную тюрьму Версаля:

– Мишель, Луиза!

– Горже, Викторина!

– Папавуан, Эвлалия!

Всего нас оказалось сорок. Лейтенант Марсерон, чтобы ознаменовать свое вступление в должность начальника тюрьмы де Шантье, начал с этой карательной меры.

Дождь лил как из ведра; мы выстроились во дворе и ждали. Наконец, явился Марсерон и стал извиняться, при чем обращался ко мне, как к наиболее отчаянной. Я сказала ему, что мы даже предпочитаем, чтобы Версаль поблажек нам не давал, а поступал так, как сейчас…

В исправительной тюрьме режим для сорока отчаянных оказался, как это ни странно, необычайно мягким: нам разрешили пользоваться ванной и бельем, а также позволили видеться с родственниками.

Марсерон ничего не достиг своей карательной мерой, разве что в тюрьме переменились лица; арестованные, прибывшие на наше место, вели себя так же беспокойно, как и мы, и бунтовали даже больше нашего, так как он принялся сечь детей веревкой, чего его предшественники не делали.

Двенадцатилетний сын Ранвье был избит, так как не хотел выдать местопребывание отца.

– Я не знаю, где отец, – говорил он, – но если бы я и знал, я вам все равно не сказал бы.

Бедные женщины, сошедшие с ума, не остались без помощи, хотя нас и удалили. Новые арестантки ухаживали за ними, как и мы, не страшась их ужасных криков. Несчастные повсюду видели перед собой те ужасы, от которых потеряли рассудок; их надо было кормить, как маленьких детей.

В один прекрасный день их увезли. Куда? Говорили, что в дома для умалишенных.

Ужасы тюрьмы де Шантье при лейтенанте Марсероне описаны были арестантками Ардуен и Кадоль.

В этом аду родилась маленькая Леблан, которая спустя несколько месяцев на руках своей матери совершила путешествие в Каледонию на казенном судне – фрегате «Виргиния».

К концу года тюрьму де Шантье предназначили для мужчин. Все места заключения были переполнены до отказа; и женщины, остававшиеся к тому времени в этой тюрьме, были переведены в исправительную версальскую тюрьму.

IV Версальские тюрьмы. – Казни в Сатори. – Судебные процессы

В исправительной тюрьме Версаля можно было при известной сноровке разузнавать кое-что о заключенных в других тюрьмах: они были еще живы, по крайней мере те, о которых к нам долетали вести.

Мы знали, что в предварительном заключении с некоторых пор находятся Ферре, Груссэ, Россель, Курбе, Гастон Дакоста, причем заперты они в одном коридоре с Рошфором, попавшим туда раньше них.

Мы знали, кому удалось избежать гибели во время резни; знали, о ком нет никаких известий. Каждый день приносил новые аресты; когда полиция и сыщики не удовлетворяли правительство (а это случалось часто, так как везде и во все времена полицейские и сыщики имели монополию на глупость), последнее прибегало к другим средствам.

Одисс Баро рассказывает о том, как был арестован Т. Ферре: