Коммуна

Так как целый ряд членов Коммуны и Центрального комитета были арестованы, суд над ними, по общему мнению, должен был состояться скоро; но этого не случилось. Правительство хотело сначала приготовить население к будущим приговорам и решило поэтому судить в первую очередь женщин, но не тех, которые выступили бы на процессе с громкими речами в защиту своего дела, а тех, единственным преступлением которых было то, что они ревностно исполнили обязанности сестер и сиделок, подбирая раненых и ухаживая с одинаковой преданностью как за парижанами, так и за версальцами; для этих женщин те и другие были ранеными, а они – сестрами этих страждущих.

Их было четверо: Елизавета Ретиф, Жозефина Марше, Евгения Сюетан и Евлалия Папавуан…

Эти четыре женщины никогда не видали друг друга до самой ночи их ареста.

А было это так. Федераты отступили в другой квартал, и вот они встретились во время отступления в одном доме, где и провели вместе ночь; быть может, – не знаю наверняка – были с ними и несколько раненых.

Наконец, сон стал одолевать их. По двое ложились они на брошенный на пол матрас и спали по очереди.

И вот в эту-то ночь – как гласит обвинительный акт – они сообща поджигали дома (что, впрочем, не мешало им, согласно тому же акту, в то же самое время спать в п ь я н о м виде). Быть может, они были пьяны и на самом деле – не от вина, конечно, а от усталости и голода.

Защитниками их были назначены случайные солдаты, из которых трое отправились во время суда в отпуск, – что им и было разрешено, – а тот унтер-офицер, который должен был защищать Сюетан, ограничился на суде следующими словами:

– Я предоставляю дело мудрости суда.

Эти преданные женщины говорили, конечно, чистую правду в своем последнем слове. Но в лицо судьям они не сумели бросить ничего, кроме честности. Они подтвердили, что действительно ухаживали за ранеными вне зависимости от того, были ли они солдатами Коммуны или Версаля.

За это их приговорили к смерти… Это очень удивило солдат, за которыми они ухаживали, как, впрочем, удивило их и то, что коммунары не добивали раненых, а отправляли их в лазареты.

До процесса членов Коммуны правительство остерегалось предавать суду тех, кто мог бы разбить нелепые обвинения и опрокинуть гнусные легенды, которые усердно собирали писатели с Максимом Дюканом во главе.

Федератам долго пришлось ждать суда в тюрьмах, на понтонах, в фортах. Рассчитывали, что время смягчит их дерзкий задор.

Крысы, черви и смерть – таков был удел тех несчастных, которые были арестованы в толпе и не подверглись расстрелу на месте.

Официальная статистика признала, что из числа задержанных умерли 1179 человек и заболели 2000. Но сосчитали ли эти господа казни, совершенные в первые дни в Сатори, число тех неизвестных, которых расстреляли лишь за то, что они не могли поспеть, как другие пленники, за всадниками?

Сочли ли они тех, которые сошли с ума, не перенеся ужасов этих дней?

Когда я по приказанию следователя на несколько часов была вновь переведена в тюрьму де Шантье, я узнала, что сошедших там с ума женщин перевели будто бы в дом умалишенных.

Но никто не мог этого проверить: ведь имен их мы не знали, и сами они по большей части тоже позабыли свои имена.

Наконец, было опубликовано постановление парижского военного губернатора о предании суду членов Коммуны и Центрального комитета, попавших в руки правительства.

О, эти уж ответят!

Обвиняемые были распределены по степени важности преступления в таком порядке:

Ферре, Асси, Урбен[174], Билльорэ, Журд, Тренке[175], Шампи, Режер, Лисбонн, Люлье, Растуль[176], Груссэ, Вердюр[177], Ферра[178], Декан[179], Клеман[180], Курбе, Паран[181].

Состав третьего военного суда, перед которым должны были предстать обвиняемые, был следующий:

Мерлен – полковник, председатель.

Голе – командир батальона, судья.

Де Гибер – капитан, судья.

Мариге – судья.

Кассен – лейтенант, судья.

Леже – подпоручик, судья.

Лаба – унтер-офицер.

Гаво – командир батальона 68-го полка.

Сенар – капитан, заместитель прокурора.

Процесс начался 17 августа и занял 17 заседаний.

Триста мест было отведено в зале суда для членов Национального собрания.

Две тысячи мест было предоставлено для избранной публики: палачи – офицеры регулярной армии – явились в полной парадной форме, в белоснежных перчатках, под руку с разодетыми женщинами: низко кланяясь и сгибая стан, они подводили своих дам к назначенному им месту.

Члены Коммуны судились не как политические преступники; однако правительство, само того не замечая, признало их таковыми самим фактом осуждения некоторых из них на простую ссылку: кара, которая назначается исключительно за политические преступления.

Рапорты полицейских, которыми руководил сам Тьер, были собраны в дело – и чудовищное, и фантастическое, и как нельзя лучше соответствующее характеру человека, в распоряжение которого оно поступало.

Этим человеком был батальонный командир Гаво, выпущенный незадолго до того из сумасшедшего дома. Он завершил этот труд, скрепив его печатью своего безумия.