Коммуна

Эти отрепья, которые мы снимали перед сном, боясь вконец истрепать их, были единственной нашей одеждой. Если бы даже у кого-либо и была другая, ее невозможно было здесь надеть: немыслимо же было переодеваться на глазах у расхаживавших взад и вперед солдат. Последние часто подзывали к себе наших шпионок, которые, несмотря на все наши протесты, все же оставались с нами.

Спать было почти невозможно из-за насекомых, кишевших всюду. Но если ночью наш барак напоминал мертвецкую, то к утру он принимал вид сжатого поля. Пустые и раздавленные колосья наших жидких соломенных подстилок сияли тогда, как звезды.

И все-таки мы разговаривали, смеялись. От вновь прибывающих мы узнавали кое-что о своих.

Тем редким счастливцам, которых выпускали за отсутствием улик, мы давали кое-какие поручения. Так, например, мне удалось известить мою мать, что я чувствую себя превосходно и совершенно здорова, но она, не доверяя мне, сама наводила обо всем справки.

На полу извивались маленькие серебристые струйки, образуя сначала ручейки, а затем разливаясь целыми озерами величиной с добрый муравейник, где, переливаясь, как жемчуг, кишело что-то живое.

Это были вши, огромные, с приподнятой и слегка выгнутой спинкой, несколько похожие на морских свинок, но величиной с мушку. Их было столько, что можно было слышать их кишение.

Случайные аресты продолжались.

Так, несколько недель провела с нами некая глухонемая, арестованная за то, что она кричала: «Да здравствует Коммуна!»

Затем 80-летняя старуха с парализованными ногами, задержанная за то, что строила баррикаду.

Или другая, тоже старуха, тип каменного века, смесь хитрости и наивности; она целых три дня вертелась около выхода, ведущего на лестницу, с корзинкой в одной руке и с зонтиком в другой.

В этой корзинке лежало несколько экземпляров песенки, сочиненной ее хозяином, «человеком ученым», как она говорила.

Она продавала ради хлеба эту песенку, якобы написанную во славу Коммуны. На самом же деле она была сложена во славу Версаля. Все-таки женщину арестовали, и старику пришлось ее подождать.

Когда мы заявили об этом, нам не поверили и сказали, что мы сочиняем; тогда я принесла следователю экземпляр песенки, начинавшейся так:

Прекрасные версальцы, пожалуйте в Париж!

Отрицать факт было нельзя: так было напечатано, и старички потратили, видимо, последние гроши в надежде удвоить их продажей своего произведения.

Следователю пришлось сдаться перед очевидностью, и старушка начала уже спускаться с лестницы, держа в руках корзинку и зонтик, как вдруг остановилась и сказала, очевидно, желая сделать нам удовольствие:

– Если бы победила Коммуна, мы написали бы тогда:

Лихие парижане, входите же в Версаль!

Надо думать, что она помогала своему хо з яин у сочинять песенки.

Было у нас в тюрьме и другое развлечение. По воскресеньям к нам приходили с офицерами всякие франтихи. Любо было смотреть, когда какая-нибудь из таких буржуазных сорок окунала хвост своего платья в те «муравейники», о которых я упоминала.

Одна из этих щеголих, с правильным греческим профилем, но большая кривляка, спросила меня чрезвычайно вежливым тоном, «умею ли я хор ош о чи т ат ь».

– Немного, – ответила я.

– Тогда я вам оставлю эту книжку, чтобы вы могли побеседовать с Богом.

– Лучше оставьте мне газету, что выглядывает у вас из кармана, – сказала я ей. – По-моему, Господь Бог стал уже слишком отдавать Версалем.

Она повернулась ко мне спиной, но я увидала у нее за спиной газету, которую она держала в руке и протягивала мне.

По правде сказать, она не была так глупа и совсем не так неловка, как я полагала.

Газета! «Фигаро»! Сейчас мы узнаем, в чем, собственно, нас обвиняют; узнаем также, нет ли новых арестов среди наших друзей!

Газету передают из рук в руки, потому что сейчас ее читать нельзя; сейчас время визитов; но все-таки мы знаем, что у нас есть газета.

Пока что, подобрав где-то кусочек угля, я на стене рисую карикатуры на посетителей, которые выходят настолько похожими, что приходят в ярость.

Мои преступления все умножались. Еще раньше я написала на той же стене, что мы требуем избавить нас от версальских шпионок, посаженных к нам для того, чтобы опорочить Коммуну.

В-третьих, я бросила жандарму в голову бутылку с кофе, которую передала мне моя мать и которую он хотел у меня отнять. Я не хотела отдавать ее до тех пор, пока бедная старушка не отойдет от тюрьмы.

Вызванная для объяснений к капитану Брио, я переполнила чашу своих проступков тем, что сказала:

– Мне очень жаль, что я запустила бутылкой в этого беднягу, но ведь там не было ни одного офицера.

Так как «бедокурила» не я одна, то завели список самых отчаянных зачинщиц, как называли нас тюремщики.

Со времени заключения в тюрьму меня неоднократно спрашивали, есть ли у меня родственники в Париже. Опасаясь, что они будут арестованы, я неизменно отвечала: нет.

Однажды, задав мне этот вопрос и получив обычный ответ, капитан Брио спросил меня:

– А у вас нет дяди?

– Нет, – опять сказала я.