Коммуна

Солдаты, пришедшие со мной, должны были довести ее до улицы Удо; я оставила их, как обещала, на полдороге и в бастион вернулась одна. Я воспользовалась этим кратковременным свиданием с матерью для того, чтобы всячески успокоить ее относительно моей участи. Чего я не выдумывала только! И то, что женщин больше не расстреливают, и то, что меня ожидает лишь несколько месяцев тюрьмы, и т. д. и т. д. Но она не очень- то верила этому: я обманывала ее так часто!

– Итак, вы нам не доверяете? – спросил комендант, когда я вернулась.

– Нет! – ответила я.

Я присоединилась к прочим арестованным: тут были федераты с Монмартра, члены Наблюдательного комитета, Клуба революции и особенно много гвардейцев 61-го батальона. Над Парижем расстилался купол дыма. Клочки обгоревшей бумаги, подобно черным мотылькам, летели к нам по ветру: вдали гремели орудия.

Прямо перед нами на холмике возвышался столб: это было место казни.

Комендант подошел к нам и, указывая на языки пламени, прорезывавшие дым, сказал:

– Вот дело ваших рук!

– Да, – ответила я. – Мы не сдаемся, нет! Париж решил умереть!

Привели какого-то молодого человека высокого роста с курчавой головой, несколько походившего на Межи[171]: за это он и был, по-видимому, арестован.

Мы закричали:

– Это не Межи!

Он покачал головой, словно желая сказать: «Не все ли равно!»

Его расстреляли на холмике; он умер отважно. Никто из нас не знал его имени.

Каждый ждал своей очереди.

Перед нами стояли в два ряда солдаты с заряженными ружьями и тоже ждали.

Наступил вечер, кое-где легла глубокая тень, остальная часть двора была освещена фонарями. Один из фонарей внезапно осветил в углу двора носилки: на них лежало тело расстрелянного молодого человека.

Среди арестованных находились два коммерсанта с Монмартра, которые вышли на улицу просто из любопытства и были забраны вместе с другими.

– Мы за себя ничуть не боимся, – говорили они, – мы скорее противники, чем сторонники Коммуны, и ни в чем не замешаны. Мы объяснимся с офицером и будем отпущены.

Но мы знали, что они подвергаются одинаковой с нами опасности.

Вдруг к бастиону прискакала группа офицеров. Их начальник был довольно полный человек с правильными чертами лица, но с глазами, исполненными такой ярости, что, казалось, они вот-вот выскочат из орбит. Лицо его было багрово, как будто вся пролитая в эти дни кровь выступила на нем, чтобы отметить его печатью Каина. Его великолепный конь стоял неподвижно, как вылитый из бронзы.

Выпрямившись в седле, он вызывающим жестом упер руки в бедра и начал, обращаясь к арестованным:

– Вы знаете, кто я? Я – Галлифе. Вы считаете меня жестоким, господа с Монмартра? Но я более жесток, чем вы думаете.

В том же тоне он продолжал говорить еще несколько минут. Нельзя было ничего разобрать в его речи, кроме бессвязных угроз.

Ожидая, что мы будем немедленно расстреляны, мы принялись приводить в порядок свою внешность, чтобы достойно встретить смерть. Нас было несколько сот, и мы не знали, кого из нас погонят на пригорок, кого расстреляют тут же, не знали, разделят ли нас. Тем не менее мы стряхнули пыль с головы и платья. Я уже говорила, что все мы, люди 1871 года, умели встречать смерть и как бы кокетничали с нею. Кроме того, фраза «Вы знаете, кто я? Я Галлифе!» была до того забавна, что напомнила нам старую-старую песенку из какой-то буколической оперы: «Вы знаете, кто я? Я – Лендор, пастух вон тех овец!»

Что за странный пастух, что за странное стадо! Первые стихи этой песенки, неведомо откуда пришедшие мне в голову, возбудили среди нас смех.

– Стреляйте в эту банду! – вскричал взбешенный Гал-лифе.

Солдаты, до отрыжки упившиеся кровью и уже уставшие от бойни, смотрели на него осоловелыми глазами и не двигались.

Наши два коммерсанта в ужасе бросились бежать, расталкивая арестованных и солдат, чтобы выбраться из толпы.

Тогда вся ярость Галлифе обрушилась на них. Он приказал схватить их и расстрелять. Те кричали, отбивались, не желая умирать. Они поручили нам своих детей, как будто мы имели шансы выжить, но при этом до такой степени потеряли голову, что даже не указали своего адреса.

Напрасно мы кричали:

– Да ведь они – ваши! Мы их не знаем! Это противники Коммуны!

Одного из них расстреляли немедленно, но не у столба, а на бегу, как убивают на бегу дичь. Другого привязали к столбу, и он силился отвязаться, не желая умирать. Один из них что-то крикнул; по словам моих товарищей, то было «Ах!», мне же показалось, что он крикнул «Анна» – имя своей дочери.

По возвращении моем из Каледонии, когда я напечатала первый том моих воспоминаний, ко мне пришла его дочь, до сих пор не подозревавшая, что случилось с ее отцом и дядей.

Вот уже три трупа лежали в яме слева от нас. Сзади нас высилась стена, а напротив – насыпь казематов и на ней освещенный фонарями столб: длинная тонкая жердь.

В продолжение дня эти два любопытных коммерсанта, считавшие, что они без труда выйдут отсюда, как-то ухитрились узнать кое-что относительно двора.

– Вон та насыпь, – говорили они, – это казематы. Когда нас выпустят, мы попросим позволения посмотреть бастион.