Коммуна

Билльорэ, умерший в Новой Каледонии, Ферре, которого арестовали несколько дней спустя, Вальян, который успел бежать в Англию, – все они были по нескольку раз расстреляны, – понятно, не сами, а в лице своих двойников. Горе тому, кто походил на кого-либо из членов Коммуны или Центрального комитета! Всякий раз, как версальцы находили человека, «похожего» на Эда, Гамбона, Лефрансэ или Валлеса[169], несчастного немедленно расстреливали, иногда одновременно в нескольких местах.

Один торговец, некий Констан, дважды был присужден к смерти по доносу своих личных врагов: в первый раз его нашли похожим на Вальяна, во второй раз приняли за Констана Мартена. Казнить его, понятно, могли только раз…

Версальское собрание и реакционные газеты превозносили армию за ее кровавые «подвиги»:

«Какая честь! Наша армия искупила свои поражения неоценимой победой!»[170]

В воскресенье 4 июня по всем церквам во время службы собирали в пользу «сирот войны».

Жены Тьера и маршала Мак-Магона председательствовали в этом благотворительном Комитете, унаследовавшем сферу деятельности прежнего «Общества помощи жертвам войны». Какая горькая насмешка! Как ужасен этот переход буржуазии от бессознательной жестокости первых дней к холодной и бессознательной благотворительности!

Но идея Коммуны не погибла! Другие воспримут ее и сделают еще более великой! Предсмертный клич Милльера: «Да здравствует человечество!» – прокатился по всему миру. Умирая, он приветствовал тот переворот, который принесет с собой XX век.

После победы «порядка» террор достиг таких размеров, что родина Курбе, город Орнан, по решению своего муниципального совета счел нужным снести статую луарского рыбака.

Но вот чего не могли убрать – это кровавые вехи, которыми эта эпоха так густо отмечена, что прощупать между ними глубину совершающихся событий было в то время невозможно.

III Бастионы Сатори и Версаля

Давно уж не видела я своей матери, и так как бойня на Монмартре все еще не прекращалась, то я очень беспокоилась о ней; зная место, где я смогу найти товарищей, я решилась сходить к ней, рассказать ей, что делается, причем, конечно, соврать ей так, чтобы она согласилась безвыходно сидеть дома. Поверит ли она мне? И там ли она еще? Тот, кто не пережил этих дней, не может понять всей силы моего беспокойства, моего ужаса.

Мне одолжили серую юбку, – моя была пробита пулями, – дали плащ с капюшоном, и, преобразившись, насколько это было возможно для меня, в обывательницу, я маленькими шажками отправилась на улицу Удо, где в доме № 24 помещалась школа, в которой я преподавала, а при ней наша квартирка.

Монмартр был полон солдат, но я не возбуждала подозрений, как и тогда, когда ходила в Версаль. Старый друг нашей семьи, г-жа Блен, которую я встретила по дороге, пошла со мной; ни о моей матери, ни о моем классе, кроме того, что дети посещали школу до самых последних дней, она ничего не слыхала. Чем ближе мы подходили, тем больше у меня сжималось сердце: в майские дни Монмартр представлял собой настоящее кладбище.

Подозрительного вида прохожие с трехцветными повязками на рукавах одни попадались нам навстречу. Они смотрели исподлобья и перебрасывались словами с солдатами.

Школьный двор был пуст, дверь заперта, но не на ключ. Маленькая желтая собачка Финетт, услышав мои шаги, залаяла. Ее заперли вместе с кошкой на кухне; бедные животные рвались наружу. Но где же моя мать? Я задаю вопрос привратнице, которая сперва как-то мнется. Наконец, она мне сообщает, что версальцы приходили за мной и, не найдя меня, увели мою мать на расстрел.

Напротив помещается кафе; там – пост так называемой «регулярной армии». Бегу туда и спрашиваю, что они сделали с матерью, которую увели вместо меня.

– Теперь ее уже, должно быть, расстреляли, – спокойно говорит мне один из них, по-видимому, начальник.

– В таком случае, – говорю я им, – можете расстрелять и меня. Но где она? Где арестованные вами?

– На бастионе номер тридцать семь, – отвечают мне. – Вас сейчас туда отведут.

Но я знаю, где этот бастион, и не нуждаюсь в их указаниях. Я бегу вперед, а они следуют за мной.

О, как спешу я к матери, которую уже считаю мертвой; как хочется мне бросить свою жизнь в лицо чудовищам!

В 37-м бастионе, посреди двора, набитого арестованными, я увидела ее и с нею много моих друзей: никогда, никогда в жизни я не была так счастлива!

Солдаты прибежали вслед за мной. Пока я требовала у коменданта освобождения моей матери на том основании, что я сама явилась на ее место, они рассказывали ему, со своей стороны, обо всем произошедшем. По-видимому, он понял нас и разрешил мне проводить мать до половины дороги, так что я могла быть уверена, что она дойдет до дому.

Бедная мать сперва не хотела уходить, но мое отчаяние, уговоры других арестованных, сочувствовавших мне, и, наконец, та свобода, которую мне предоставили, чтобы я могла проводить ее, побудили ее согласиться.