Коммуна

Англия с давних пор славится своим широким и безусловным гостеприимством. Если другие страны унаследовали от своего прошлого отжившую жестокость, то Англия вынесла из глубины веков великую добродетель – гостеприимство…

Бельгийская газета Liberté («Свобода») напечатала горестный рассказ одного федерата, взятого в плен при Шатильоне и после ряда надругательств отправленного в Брест. Этим она познакомила соотечественников как с истинным характером федератов, так и со зверской жестокостью версальцев; после этого и в Брюсселе, как и в Лондоне, установилось правильное отношение к событиям…

После взятия Парижа жестокости еще более усилились.

Солдатам и жандармам было приказано, если они услышат шум внутри скотских вагонов (в которые набивали арестованных для перевозки на дальние расстояния), немедленно стрелять внутрь вагонов через щели, проделанные в обшивке для вентиляции, – и приказание это исполнялось. Сатори являлась пересылочным пунктом, откуда пленников отправляли на казнь, на понтоны или же в Версаль.

Нелегко высыхала на мостовых кровь! Пропитанная ею земля не впитывала ее больше. Казалось, что все еще струятся пурпурные потоки по направлению к Сене.

Надо было уничтожить трупы. Пруды на Шомонских высотах были переполнены ими; вздувшиеся тела всплывали на поверхность воды.

Те же, кого похоронили наспех под землей, набухали под ней подобно зернам, и земля в этом месте вздымалась и трескалась.

Чтобы свезти их в общие могилы, пришлось разворошить огромнейшие кучи сгнившего человеческого мяса; его сносили, куда только можно было: в казематы, где их сжигали, облив смолой и керосином, в ямы, вырытые кругом кладбищ. На площади Звезды их сжигали возами.

Когда для предстоящей выставки будут взрывать землю на Марсовом поле, где некогда длинными рядами горели костры, в которые бросали облитые смолой трупы, – быть может, их белые, известью посыпанные кости покажутся из-под земли и встанут в боевую колонну, как стояли в майские дни бойцы Коммуны.

И кое-кто, может быть, вспомнит красноватые огни и тот густой дым, который после взятия Парижа можно было видеть издали по вечерам: то были костры, распространявшие вокруг себя зловоние.

Среди этих мертвецов были такие, которых еще долго ждали домашние, пока, наконец, не уставали ждать. Но, несмотря ни на что, все-таки теплилась какая-то надежда.

Женщины, пряча под шалями пакетики с семенами, стали украдкой приходить на кладбище и сеять цветы на могилах.

Там они дали пышные всходы; иные из них, расцветя, напоминали капли крови; тогда за женщинами стали следить; их подстерегали и осыпали грубейшими оскорблениями.

Но, несмотря ни на что, могилы неизменно покрывались цветами.

Одна из этих женщин, госпожа Жантиль, муж которой сражался в 1848 году, а может быть, и в 1830 году, в течение многих лет не закрывала на замок, а только прикрывала свою дверь, чтобы муж мог войти в дом, не возбуждая ничьего внимания.

Ведь он пережил июньские дни и однажды вечером вернулся к ней, – почему бы ему не возвратиться и после майских дней?

Она называла свои цветники «могильными цветами» и выращивала их только для кладбища, но мужа своего она упорно не хотела признать погибшим; ее пес – белая толстая овчарка – поджидал ее у ворот кладбища, а ночью вместе с хозяйкой ждал прихода хозяина.

Жантиль думала, что она знает место, где похоронен Делеклюз. Она указала его сестре покойного, с которой часто ходила вместе.

Ее не арестовали – быть может, потому, что видели, как она ждет своего мужа, и рассчитывали, что, если он придет к ней, его легко будет захватить. Быть может, однако, она была обязана своей свободой одной влиятельной семье, которая была тронута подобным упорством и нежеланием примириться со смертью и просила за нее, о чем бедняжка не подозревала.

Когда мы вернулись из Каледонии[165], Жантиль была рада и счастлива, чего очень давно с нею не бывало. Она поспешила разделить запасы своей маленькой лавчонки между теми из нас, кто не имел ничего. По-прежнему она вся дрожала, внезапно услышав шаги, напоминавшие ей походку мужа, и собака ее, насторожившись, подымала уши.

Мы уже сказали, что 35 000 человек – официальная цифра жертв версальских репрессий – не соответствует действительности.

Письмо Бенжамена Распайля[166] к Камиллу Пельтану[167] доказывает это с неопровержимостью. Это же подтверждается и многочисленными позднейшими свидетельствами…

Когда пробьет час великого освобождения и землю разроют для великих работ, которые начнет свободное человечество, найдется ли хоть пядь ее без примеси праха бесчисленных и безымянных жертв, положивших свою жизнь во имя светлого будущего всего человечества?

Находясь в Каледонии, мы не знали, сколько времени производились аресты за участие в Коммуне. Последний ссыльный прибыл на полуостров Дюко перед самой амнистией.

Это был старый крестьянин, который никак не мог понять, за что его осудили: ведь он б она пар т и с т!

Несчастный горько плакал… Утешая его по-своему, мы говорили ему, что все к лучшему.