Мэри и Остин переехали в Вирджинию, пока я работал над «Дюной», и это было понятно. Мать Мэри – агент по недвижимости, и она нашла отличное предложение, к тому же у Джека и Сисси была ферма рядом, а я находился далеко, так что, полагаю, Мэри хотелось быть рядом с мамой. Место было просто замечательным, и после окончания истории с «Дюной» мы стали жить там. К тому времени, как я приехал в Вирджинию, я был очень слаб – нервы плюс провал. Помню, как мы гуляли на лугу, и я увидел растения – не сорняки, но и не деревья, скорее, нечто среднее. Они росли целыми кустами и достигали около двух-трех сантиметров в диаметре, а возвышались метра на три-четыре, вот такие тростинки. Они мне не понравились, и когда мы подошли, я схватил один из этих стеблей, потянул и вырвал с корнем. Мне показалось, что я смогу избавиться от них всех, и я схватил еще два, и они тоже вырвались прямо с корнем. Затем я взялся сразу за пять и когда потянул, то почувствовал, как что-то порвалось в моей спине. Пучок из пяти стеблей не поддался, и я решил прекратить. Боль пришла не сразу, но потом я просто не мог встать. В ту ночь Мэри попросила меня пожелать спокойной ночи Остину. Я перевернулся на спину и не вставая, вытащил себя из кровати, а потом так же на спине протащился через коридор в комнату сына. Я подполз к кровати и рассказал ему сказку, лежа на полу. Затем я потащил себя обратно в спальню и каким-то образом, превозмогая страшную боль, залез в кровать и пролежал в ней четыре дня. Я просто не мог двигаться. Врач, который осматривал меня, сказал, что я порвал несколько мышц, и их восстановление займет долгое время. «Дюна» выпила из меня все соки, но этот кошмар был не зря – если бы не он, я бы не познакомился с семьей Дино. И это привело к «Синему бархату».
Другая романтика окраин
«Дюна» была проектом, в корне не подходящим Линчу, и она его подкосила. «Иногда, полагаю, нам необходим плохой опыт, и вот как раз таким для меня стала “Дюна”, – комментировал Линч. Главным аспектом гениальности Линча была его способность углубляться в микрокосм; он находит загадочные и сюрреалистичные вещи в крошечных аспектах повседневной жизни – даже в холмике грязи или клочке ткани. «Некоторые часто открывают в доме окна, но лично я люблю интерьеры и не думаю об окнах, – сказал он как-то раз. – Мне нравится углубляться в дом и находить то, что на изнанке». Очевидно, сцены эпичных сражений и просторы пустынь никак не вязались с Линчем даже на пространственном уровне. Открытый космос и далекое будущее? Оставьте это другим.
Тем не менее, «Дюна» сыграла ключевую роль в эволюции Линча как художника и помогла точно определить его идентичность как кинематографиста. В первую очередь, Линч – американский режиссер, и несмотря на то, что его истории универсальны, место их действия – Америка. Именно здесь в его разуме отпечатались нестираемые воспоминания детства, которые наложились на его творчество; именно с этими местами связаны его первые любовные переживания, определившие то, как он показывал любовь на экране – как состояние полной экзальтированности. Дело было и в самой стране: устремленные ввысь деревья северо-запада; пригород средневосточной части, пронизанный жужжанием насекомых летними ночами; Лос-Анджелес, где кинобизнес пожирал души; и Филадельфия, ужасающий плавильный котел, ставший испытанием для его чувствительности в 1960-е. Он оставался верен всему этому после тяжелых месяцев в Мехико.
Неукротимый творческий поток Линча не иссяк из-за «Дюны». На протяжении съемок он ни на минуту не переставал смотреть в будущее. «Когда мы снимали “Дюну”, Дэвид дал мне сценарий к “Синему бархату” и сказал: “Взгляни на это”. Я пришел в восторг, пока его читал, – рассказал Кайл Маклахлен. – Он был эротичным, сильным, а путешествие Джеффри меня просто захватило. По какой-то причине эта история была мне очень близка».
Глубоко личный и мрачно-смешной фильм «Синий бархат» – это именно то, что Линч должен был снимать. Он отметил те территории, которые он исследует до сих пор. «Настроение фильма – это настроение маленького городка, районов и чего-то, что спрятано, – рассказал Линч. – Оптимизма здесь нет. Это нечто из сновидения, нечто, тяготеющее к темной стороне. Эта картина более открыта, чем “Голова-ластик”, но в ней все еще сохраняется атмосфера клаустрофобии».