Конец

Чиччо оглядел вагон, надеясь выхватить взглядом нечто материальное, что можно взять в руку, но увидел лишь темноту и то, что он был один. Знаменательный момент, наконец совершенный побег, о котором спустя несколько лет он будет вспоминать как о первом побеге, он хотел, чтобы это осталось в памяти благодаря чему-то особенно отвратительному, например пахучему маслу для кожи, как у пекаря. Поскольку Чиччо оставалось видеть только то, чего не было в тот момент рядом – ни людей, ни света, – годы спустя это время будет вспоминаться лишь как наброски мыслей, вроде тех дней на ферме, о которых совершенно нечего вспомнить. Возможно, жена, чье лицо он еще не мог различить во мраке будущего, попросит его рассказать, каково это – оказаться в поезде около Мишоки в Индиане в первый раз в жизни так далеко от родного штата, одному в поезде, который в результате привезет его к ней, а он ничего не будет помнить, кроме блеклого лица священника, сказавшего ему несколько месяцев назад, что лучшее, на что ему стоит надеяться, – исчезнуть.

Затем были остановки Саут-Бенд, Мичиган и Гари, когда уже предрассветные лучи позволили разглядеть предметы за окном. Он старался скрыть перед самим собой эмоции, которые считал постыдными, те, которые вызывали пейзажи страны – родной, вне зависимости от его желания. В детстве он с таким восторгом разглядывал названия штатов – так малыш смотрит на мать. Его очаровывали очертания страны на карте. «Оклахома», – произносил он про себя, два протяжных «о», два коротких «а». И размышлял, сможет ли кому-то в жизни рассказать об испытываемой им нежности, пусть и неоформленной, нарастающей с каждым звуком слова. На глаза попадались слова, которые хотелось произносить вслух, были те, которые хотелось слушать. Мимо проносились старые автомобили с желтыми флажками и ценами на лобовых стеклах.

Кондуктор – уже другой человек, но в такой же фуражке с лакированным козырьком – стоял, покачиваясь и опираясь на подголовники свободных кресел, выкрикивал:

– Подъезжаем к Чикаго, Чикаго, Иллинойс. Юнион-стейшн, Чикаго.

Внезапно захотелось произнести название города, из которого он ехал, звуки эти позволили бы не слышать ничего другого. Но он собрался с духом и вышел из поезда.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ. Настоящее время. 1915

22

Я помню, как сорняки склонялись к моим ногам, переливался на солнце шлак между железнодорожными путями. У меня была с собой бутылка воды, но этого было ничтожно мало, учитывая, сколько мне предстояло идти. Наполнить сосуд я могла бы только в Риме, другие города не подходят. Я сделала три шага по направлению к отчему дому. Еды у меня не было. Я остановилась и обернулась. Из-за деревьев донесся гудок паровоза в три ноты, и я услышала колокольный звук двигателя.

Бог не простил меня за то, что я снова вышла на платформу. У меня был чемодан из пожелтевшего от времени картона. Мужчина в кассе внимательно оглядел меня в крохотное окошечко, потом я села в поезд спиной по ходу движения и не сводила глаз с него, чтобы не смотреть на город и не лишиться решимости. Этого человека я видела раньше, он был дядей девочки, с которой я училась в одной школе. Его взгляд был таким, словно я осужденная преступница. Потом я слушала стук колес и шипение пара. Вдоль края платформы крыса тащила желтую корку дыни. Человек заговорил со мной неожиданно. Больше я никого не видела. Я уверена, что он такого не говорил, но в то же время отчетливо слышала, как он произнес: «Ты бросила все, во что верила, псам».

Мне было девятнадцать. Я никогда не была нигде за пределами Лацио, не говоря уже о Европе. Я даже не задумалась о том, что он сказал, а ведь он произнес это на моем родном диалекте, языке моей матери, которым пользуются у нас в городе. Я даже не обратила на это внимания. Но это впитал мой мозг, будто записалось на фонограф. И тогда я понимала, что сказал он совсем не то, что отпечаталось в моей памяти, но отчетливо помню голос дяди Марианны, произнесшего на наречии: «Ты бросила все, во что мы верили, псам». Это то, что мы называем родным языком. Подумай о языке матери в анатомическом смысле. Поцелуи отца, его прикосновения к нему предшествовали твоему появлению в этом мире.

Мой дорогой, с той поры никто не сказал мне и слова на языке, на котором говорила моя мать. Любимый, я отказалась от него, как и обещала тебе.

За окном фургон с надписью на борту «Джордж Франчези, все этапы строительства», а запряженные лошади спят на ходу.

Я сама нарежу ростбиф на тонкие кусочки и положу тебе в рот. А ты постарайся прожевать.