Конец

Разумный вопрос: «Почему именно этот из всех моих грехов?» Зачем шагать из зарослей сорняков на платформу, а потом и на подножку поезда, который, я знала, увезет меня отсюда? Ведь остался же – разве нет? – суровый дух каждого ребенка в подвале. Почему я скупа на сочувствие к ним? Ответ мне известен. Мне нужно быть жесткой? Я видела лица большинства из них, у большинства они были. Я расскажу, если обещаешь поесть. Вот, садись. Видишь, как я подняла тебя и усадила на стул, чтобы ты поел нормально за столом, сделай для меня хотя бы это. Я отрежу тебе кусок с самой тонкой прослойкой жира, как ты любишь. Просуну между зубами. Тебе не надо жевать, можешь просто глотать, как чайка. Слушай, и я объясню почему. Можешь решить, что это глупо, но я так думаю: «Они не могли ничего сказать». Все лишь гипотетически может существовать в моей голове, потому что они не в состоянии ничего сказать. Им кажется, что они кричат, но они не умеют кричать. Лишь одну ошибку человек совершает в этом мире постоянно – я поняла и часто напоминаю себе об этом: он уходит от веры в Бога.

У меня было только одно поистине сильное желание, и оно осталось – разрушить темную, непроницаемую пелену между нами.

А потом был еще поезд на север, в Геную. И во время остановок в каждом городе на его пути в вагоне появлялись разные люди, они шли по проходу, произнося с невероятной скоростью слова, которые сначала я идентифицировала как мандарины, сэндвичи, апельсины, орехи, но по мере продвижения на север они менялись и произносили их по-разному; когда я очутилась в Генуе, то не поняла ничего из сказанного, потому заглянула в тележку и увидела, что человек продавал груши и фенхель. И мне пришлось указывать пальцем, не открывая рта, как иностранке. Я выбрала фенхель, прихватила еще пустую бутылку, желтый чемодан и саму себя и сошла с поезда. Я сидела на скамье, отрывала кусочки фенхеля, жесткого и чешуйчатого, выковыривала по листику из его нутра. Хлюпающая носом, девятнадцатилетняя, никому не известная. Со своего места я видела бухту, знаешь, я ведь никогда раньше не бывала на море. Надо сказать, эмоции мои были вовсе не такими, как я ожидала. Я ощутила безысходность. Такое чувство рождалось во снах, где я была бестелесным существом среди живых людей, которые терпеливо сносили мое безобидное преследование, отказываясь, однако, признавать, что я была рядом. Я видела бухту и за ней открытое море, оно было беззвучно-истинным и совершенным, в то время как я – кем была я? Чем-то мимолетным, как мгновение, море могло столкнуться со мной и тут же забыть о случившемся. Я – всего лишь идея. Я исчезну, когда ледяной, вечный и безмолвный разум мира материального перестанет наблюдать за мной. Дома я обладала в некоторой степени, пусть и не всегда, упорством, но теперь я лишилась и такого или сама убила его в себе. У пуговиц моей блузки были тончайшие колечки цвета золота. Ко мне подошел ребенок, пол его определить было невозможно, волосы длинные, ноги босые. Беспризорник попросил дать ему фенхель и, держа его одной рукой, другой ухватил пуговицу, вырвал ее и бросился бежать, а потом прошмыгнул между двумя вагонами поезда и скрылся из вида.

Еще там был человек – араб, как я решила, потому что кожа его была темной. Он продавал каштаны, насыпал их в кулек в виде конуса из бумаги. Как странно покупать за деньги то, что валяется в грязи!

Я отчетливо помню, как дядя Марианны произнес: «Ты бросила все, во что я верил, псам», и отчетливо знаю, что он этого не делал. Воспоминание об этом событии тридцатипятилетней давности покоится в самом центре моего мозга, как песчинка в жемчужине. Я знаю: оно там, но завуалировано, потому трудно разобрать, сказал ли он «ты верила», «я верил» или «мы верили». А разница огромна, верно? В некоторые же дни мне казалось, что он говорил, что я бросила псам не то, во что верила, а свою судьбу.

Внутри тебя я ощутила покалывания на коже от выброса желчи. Коснулась гладкой стенки брюшной полости кончиком большого пальца. Ты потянулся к моему бедру, когда раздался выстрел. Я не сразу поняла, что это лишь хлопнула дверь, что я видела сон и вот-вот проснусь. Мне так хотелось, чтобы ты меня прикончил. Во сне я отчетливо видела, как тебе прострелили чешуйчатую спину, кровь из твоего тела стекала в реку. Я знала, что ты умираешь; надеялась, что будешь мертв, когда я проснусь, мне надо стараться не просыпаться как можно дольше; но я осознавала, что все равно пробуждаюсь. И ты остановился, впился зубами и разорвал мне грудную клетку, вытер губы рукой и спросил ласковым мальчишеским голосом: «Коко, я буду мертв, когда ты проснешься?» Я гладила тебя по голове, касалась вьющихся волос цвета меди и чувствовала, как в моем теле холодеет кровь.

Я проснулась, поняв, что замерзла до дрожи. Я ощущала себя совсем крошечной. Темнота в спальне напоминала тягучую жидкость, в которую погружены все предметы. Руками не удавалось нащупать лампу. Я точно знала, что ты умер. Ты забрал с собой в могилу в своем теле все полезные составляющие меня.