Конец «графа Монтекриста»

«Граф» обернулся и увидел двух немцев, которые подбегали к нему с другой стороны. Двумя выстрелами он уложил их. Остальные разбежались.

Когда всё утихло, «граф» окликнул своего товарища. Но Быстрых только тихо стонал. По видимому, он уже был без сознания. «Граф» разорвал на себе рубаху и перевязал раны Быстрых, которых оказалось две: в боку и не шее. Потом он перевязал свою рану: у него была прострелена верхняя часть груди. Превозмогая сильную боль, Мишкин с трудом взвалил себе на плечи грузного Быстрых и медленно поплёлся обратно, в отряд.

Он шёл очень долго и часто уставал настолько, что боялся потерять сознание. Тогда он ложился навзничь, отдыхал, жадно глотая морозный воздух, и вновь пускался в путь.

Когда он пришёл в отряд, было уже светло. Огромное, багровое, только что вставшее солнце освещало стволы сосен, среди которых темнела знакомая фигура. Это была Галя, которая целую ночь в тревоге ждала их возвращения.

– Петя! – крикнула она в испуге, увидев, как он, шатаясь, бредёт из последних сил.

Но Мишкин уже ничего не мог ответить девушке: он медленно повалился на землю, уронив с плеч тяжёлое тело Быстрых.

* * *

Быстрых и «граф Монтекрист» очнулись одновременно и вместе, как по команде, открыли глаза. Оба лежали в партизанском госпитале, оборудованном в самой просторной и сухой из землянок. Неяркое пламя приспущенной керосиновой лампы мягко освещало неровные, крытые свежим тёсом стены землянки, некрашеный, но чистенький сосновый столик с лекарствами и две низкие, сколоченные из досок койки.

На табуретке, стоявшей между двумя койками перед столиком, дремал, посапывая, партизанский доктор Эпштейн – тот самый врач, который ещё в мирное время простодушно восхищался «графской работой». Когда немцы подходили к Энску, Эпштейну было предложено эвакуироваться. Но он наотрез отказался уехать из города, в котором врачевал почти сорок лет, знал наперечёт все семьи и был «на ты» с половиною жителей.

– Не поеду, – решительно заявил он в горкоме. куда его вызвали для переговоров – Я кум в каждом втором доме. На моих руках сотня больных, которых я не могу покинуть.

– А если город придётся оставить? – спросил секретарь горкома, отводя глаза в сторону.

– Я думаю, что и тогда мне найдётся работа. Но, разумеется, уже не в самом городе…

– Не понимаю, – попытался схитрить секретарь горкома. – Что, собственно, доктор, вы имеете в виду?

– Я имею в виду доклад товарища Сталина, – ответил Эпштейн. – Там весьма определённо сказано, чем должны заниматься советские люди в оккупированных районах. И секретарь горкома, конечно, хорошо помнит, что в этом докладе не сделано исключения для врачей. Короче говоря, мои шестьдесят с хвостиком лет – отнюдь не повод для того, чтобы не зачислить меня в партизанский отряд.

– Всё ясно, – улыбнулся секретарь горкома. – Оставайтесь пока здесь.

И доктор Эпштейн остался, а затем вместе с партийным активом ушёл в отряд. Здесь он прежде всего наладил медицинскую часть: выбрал и оборудовал землянку, получившую громкое наименование «стационара», и стал тщательно оберегать здоровье бойцов отряда. Стоило кому-нибудь из партизан схватить насморк, как доктор немедля заводил на него подробную историю болезни и начинал мучить несчастного термометром, ядовитыми горчичниками и банками.

– Заразы не потерплю! – грохотал Эпштейн в ответ на их мольбы и стенания. – Грипп в этих условиях всё равно, что чума. Как лицо, ответственное за медико-санитарное состояние отряда, не желаю входить в обсуждение и открывать дискуссии с бациллоносителями. Изолировать в стационаре, а там видно будет.

Месяца через два старик с корнем ликвидировал всяческие следы гриппа и терроризировал партизанскую кухню требованиями строжайшей санитарии. Партизаны отменно поздоровели на свежем воздухе, отлично выглядели, не жаловались на печень и совершенно перестали чихать. Поле деятельности доктора Эпштейна катастрофически сокращалось. Он заскучал, осунулся, ходил с мрачным видом и наконец явился к командиру отряда.

– Что нового, доктор? – приветливо спросил его командир. – Что за мрачный вид? Не обнаружены ли вспышки тропической малярии, индийской чумы или афганской холеры?

– Вы всё шутите, – возразил Эпштейн, – а мне, право, не до шуток. Впервые за последние сорок лет я чувствую себя бездельником. Клинического материала почти нет. И, знаете, что я надумал?

– Признаться, нет.

– В немецких обозах нередко попадаются отличные медикаменты. Но наши люди не понимают в них ничего. Наличие на месте специалиста, как мне думается…

– Не хитрите, – перебил его командир, – скажите прямо, что вам хочется разок пойти на операцию, и не подводите под это фармацевтической базы!

– А если хочется, так что за беда? – не сдавался старик. – Ну, хочется.