Конец «графа Монтекриста»

Справедливость требует отметить, что товарищ Быстрых ненавидел «графа Монтекриста» главным образом за то, что последний, судившийся уже несколько раз, в совершенстве овладел всякими юридическими тонкостями и знал уголовно-процессуальный кодекс лучше, чем начальник гормилиции. Поэтому, как только милиция задерживала Мишкина и начинала расследование по его делу, тот разражался в ответ градом жалоб и допекал товарища Быстрых разоблачением всякого роди «процессуальных нарушений».

– Бумаги! – вопил он истошным голосом, едва его водворяли в камеру. – Опять этот нахальный произвол!.. Имею жалобу на незаконные действия в порядке статья 115-й Уголовного кодекса… Где санкция прокурора на мой арест, согласно Конституции, статья 131 и где заявление потерпевшего, ироды? Если ты образованного юриста берешь, Тихоход, так хоть законы соблюдай по всей форме! Три года начальником сидишь а Упека не знаешь, дубовая твоя голова.

– Экий прохвост, этакая тонкая бестия! – искренне удивлялся начмил и, вызвав начальника стола дознаний, строго приказывал ему «вести дело по всей форме и со всеми соблюдениями».

– Ты смотри, – предупреждал он, – веди дело тонко, чтобы комар носу не подточил. Сам знаешь, что это за клиент. Если б не озорной характер, так по своей образованности и юридическому мышлению он вполне мог бы лекции в университете читать по уголовному праву. Что тебе академик Трайнин!

– Не беспокойтесь, Василий Петрович, – отвечал подчинённый. – Сам себе не враг. С таким сутягой живо выговор из области заработаешь. Ещё вчера, как приказано было его взять, так я всю ночь не спал, за кодексами просидел. Готовился. Не успели посадить негодника – уже жалобу строчит, прямо прокурору республики. Так и чешет все статьи наизусть, честное слово, и даже какие-то особые слова употребляет. Ущемление, дескать, гарантии и непонимание общей превенции.

– Общей, говоришь, превенции? – переспрашивал начмил, покрываясь холодным потом. До чего же, однако, подлая личность, чтоб ему провалиться! Вот идол, всю кровь высосать норовит. Обвинение предъявить, как полагается, в двадцать четыре часа чтобы не было задержки ни на минуту! Прогулки – три раза в день, не менее чем по тридцать минут… В камере чтоб пылинки не было. Чтоб сидел у нас, как в раю… Понятно? Как у мамы…

– Есть, чтоб сидел, как у мамы, – отвечал начальник стола дознаний и, подавленный, выходил из кабинета товарища Быстрых.

А Мишкин в это время уже заканчивал писать свою пространную и притом весьма ядовитую жалобу.

«Независимо от нахального ущемления неприкосновенности моей личности, – старательно выводил он, высунув от усердия язык, – я не в силах молчать. И поскольку факт, что взяли меня на улице, а санкции не было, то я только удивляюсь, чего смотрит районный прокурор, призванный блюсти законы и мои процессуальные гарантии… И хоть сижу я ровно один час двадцать пять минут, а допрос мне не учинён и обвинение не предъявлено, а также и ордера я в глаза не видал, хотя и должен на нём расписаться, как требует уголовный процесс.

Не могу умолчать и об отсутствии воспитательной работы над моей личностью в порядке общей превенции преступных поступков с моей стороны. Начмил Быстрых не обеспечивает культработу в камерах, как-то: кино, шашки, полезную литературу и игру в лапту…»

* * *

Никто не знал о том, что была у Мишкина и несчастная любовь. Сам он скрывал это очень тщательно и даже, пожалуй, самому себе не признавался в том, что образ Гали Соболевой представляется ему как-то слишком уж часто. Галя была инструктором Энского райкома комсомола. Мишкин знал её давно, ещё с детских лет, – они росли и играли на одной улице.

Галя была тогда смуглой, курносой, норовистой девчонкой, всегда окружённой мальчишками, вместе с которыми она лихо лазила по деревьям, забиралась в чужие сады и уезжала далеко по реке на рыбалку. Мальчишки ценили в ней смелость, выносливость, озорство, а главное – то, что она не имела обыкновения, как другие девчонки, ябедничать и хныкать по всякому поводу.

Так прошло несколько лет. И однажды случилось нечто внезапное и совершенно неожиданное. Мишкин, которого звали тогда попросту Петькой, встретил Галю на улице и только по обыкновению хотел было схватить её за вихор, как вдруг почувствовал, что сердце у него нежно и мучительно заныло. Перед ним стояла стройная, смуглая, красивая – да, именно красивая, девушка, а вовсе не прежняя Галка, которая была совсем, как мальчишка. Она, вероятно, тоже почувствовала, что с её однокашником и приятелем произошло что-то странное, чего раньше никогда не было. Это что-то имело некое прямое и загадочное отношение к ней, к её пятнадцати – годам, к её новому яркому платью, к первой причёске, которую шутя сделала ей сегодня старшая сестра.

– Здравствуй…те, Петя, – произнесла она тихо, и лицо её вспыхнуло румянцем.

– Здравствуй, – ответил почему-то басом Мишкин и, подумав, протянул ей руку.