Конец осиного гнезда

Но сообщение взволновало меня. «Изловили советского парашютиста»! А ведь я жду сигналов от Семена Криворученко, он должен уже быть здесь! Я представил себе Криворученко перед Гюбертом, связанного, избитого, обреченного на смерть. Мною овладело отчаяние.

В коридоре раздались шаги. Я сел за приемник и включил его. Вошел Вальтер Раух.

— Вас просит к себе капитан, — сказал он коротко и, хлопнув дверью, удалился.

«Зачем он требует меня? Неужели Семен рассказал что-нибудь? Рассказал врагам, фашистам? Нет! Что угодно, только не это. Семену я верю, как себе, а случись со мной то же, я не сказал бы ни одного слова. Не скажет и он. Верю, что не скажет!»

Однако надо итти — Гюберт ждет.

Я постучал в дверь комнаты капитана.

— Да! — отозвался Гюберт.

Вошел — и из моей груди едва не вырвался вздох облегчения: это был не Криворученко. Перед Гюбертом, прислонившись к стене, стоял юноша лет двадцати пяти. Но сейчас же боль, словно тисками, сжала сердце: руки юноши связаны проволокой, одна из них повыше локтя забинтована, бинт в крови; измазанное, грязное лицо с сухим блеском в глазах, густые рыжие волосы, спадающие спутанными завитками, росинки пота на лице.

В углу комом лежал парашют, на столе — пистолет «ТТ».

Гюберт сверлил парашютиста своими жесткими глазами.

Молчание продолжалось несколько минут. Потом он, не оборачиваясь, бросил мне:

— Садитесь!

Теперь я плохо видел пленного, зато отлично — Гюберта. Разговаривал Гюберт бесстрастно, одними губами, и создавалось впечатление, что слова срываются с губ независимо от его желания.

— Господин Хомяков, — обратился ко мне Гюберт, — этот субъект заявляет, что он родился в городе Баталпашинске, Ростовской области. Насколько я знаю, в Ростовской области такого города нет. А как вы считаете?

«Что же мне сказать? Врать, как врет этот юноша, запутаться, вызвать подозрение к себе, поставить под угрозу успех дела».

— Я в тех краях не был, господин капитан. Может быть, он ошибается…

— Я не ошибаюсь, — проговорил парашютист и, повернув голову ко мне, смерил меня с ног до головы взглядом, полным презрения.

— Вы офицер? — спросил его Гюберт.

— Да, — ответил юноша.

— Чин?

— У нас чинов нет.

— Звание?

— Лейтенант.

— Зачем пожаловали?

— Это мое дело…

«Молодец!» подумал я. Мне хотелось чем-нибудь — жестом, кивком головы — одобрить поведение советского человека, но я был лишен этой возможности.

Я взглянул на Гюберта. В его глазах появились едва заметные злые огоньки.

— Ничего, скажете, — невозмутимо бросил он. — Всему свое время. Я вам развяжу язык. Фамилия?

— Проскуров, — тяжело дыша, ответил юноша. — Дайте мне закурить, — попросил он.

Гюберт спокойно зажег сигарету, раскурил ее и зажженной стороной сунул в рот Проскурову. Тот поморщился, сплюнул, облизал губы.

— Я презираю вас, слышите вы! — крикнул он в лицо Гюберту. — Когда вы меня касаетесь, я чувствую отвращение. Развяжите мне руки, я прыгну на вас, перегрызу горло!.. Ничего вам не скажу! Ничего!

— Идите, господин Хомяков, — как бы не слыша слов Проскурова, проговорил Гюберт. — Я хотел, чтобы вы помогли мне уличить во лжи этого типа, но вы сами плохо знаете административное деление своей страны.

Я пожал плечами и вышел. На сердце скребли кошки.

Хотелось остаться одному, уткнуть голову в подушку и заплакать от боли, от своего бессилия.

Но побыть одному не удалось. Минут через десять вновь появился Похитун.

— Капитан распорядился поместить парашютиста на ночь в вашей комнате, — объявил он. — Ему сейчас принесут матрац, в коридоре всю ночь будет сидеть автоматчик. Устраивает такая компания?

— Не особенно.

— Ерунда, плюйте на все. Завтра его прикончат.

Солдат втащил в комнату соломенный матрац и бросил у окна.

Ввели Проскурова, толкнули, и он упал на матрац вниз лицом.

«Поговорить! Обязательно поговорить! — мелькнула мысль. — Хоть чем-нибудь облегчить страдания человека, обреченного на смерть…»

Проскуров лежал молча и недвижимо. Я разделся и тоже лег, не потушив света. Заговорить… Нет, я не имел права.

Заснуть я не мог. Как можно заснуть, когда рядом с тобой товарищ, жизнь которого окончится с восходом солнца!

Проскуров перевалился набок, посмотрел на меня и довольно громко спросил:

— Вы русский или только владеете русской речью?

На такой вопрос я мог без опасений ответить не менее громко:

— Настоящий русский.

— И на вас нет наручников?

— Как видите.

Помолчали.

— Вы живете какой-нибудь идеей или так… вообще?

— У меня свои идеи, у вас свои, — ответил я и закрыл глаза, делая вид, что хочу спать. Мне тяжело было продолжать беседу.

Проскуров прекратил вопросы, но через некоторое время бросил:

— Сволочи!.. Этот немец говорит, что у него даже мертвые разговаривают. Посмотрим!

Я промолчал.

Проскуров всю ночь вел себя беспокойно, ворочался, стонал, бранился, обращался неоднократно ко мне с разными вопросами, но я, сжав зубы, притворялся спящим. За всю ночь я не сомкнул глаз. Слышал, как на рассвете вошел Шнабель и Проскурова увели.

«Вот и все! — подумал я. — Был человек — и человека не стало. А я, кроме фамилии его, ничего не узнал».