Конец осиного гнезда

Я долго не мог притти в себя и успокоить возбужденные нервы. Что бы я ни делал в этот и на другой день, меня неотступно преследовал образ Проскурова и его вопрос: «И на вас нет наручников?»

Глава четвертая

На третий день после случившегося я и Похитун отправились в город. Я все время думал о Проскурове. Куда его дели? Выдержал ли он последнее испытание или сдался, заговорил? Похитун, как я понял, ничего не знал, иначе бы он сболтнул. Старик Кольчугин, не ночевавший на опытной станции, тоже, видимо, был не в курсе дела.

Проскуров исчез. Исчез, не оставив никакого следа. И фамилия его, может быть, вовсе не Проскуров, и родом он, наверное, не из Баталпашинска. Но теперь уже никто не узнает его подлинной фамилии и места, где лежит его тело, истерзанное врагами.

Казино[14] пустовало. За одним из столов три эсэсовца пили водку.

На эстраде пиликал захудалый оркестр. Худой румын солировал на скрипке. Она издавала фальшивые, режущие слух звуки. От этой музыки даже на лице у Похитуна появилась гримаса физического страдания.

— Мерзавец мамалыжник, что вытворяет! — буркнул Похитун и потянул меня снова на улицу.

Мы пошли по наиболее людным местам города. Вот «Арбайтсдинст» («Биржа труда»), где я впервые обнаружил за собой слежку, а на противоположной стороне улицы — «Ортскоммандантур» («Местная комендатура»). Я ощупывал глазами все стены, но не находил никаких признаков сигнала. Свернули направо и прошли мимо сожженного кинотеатра. Рядом с ним уцелело помещение бывшей горторговской столовой. Сейчас на этом здании — вывеска на немецком языке «Зольдатенхемм», что значит «солдатский клуб» — общежитие. Мы свернули еще раз направо, прошли весь квартал, и здесь я ничего не заметил.

Приблизились к бане. Над дверью ее — на куске жести — предупреждающий знак: «Нур фюр ди цивильбефолькерунг» («Только для гражданского населения»).

Опустив глаза, я чуть не вскрикнул от радости. Наконец-то! Вот долгожданный условный знак! Я взял Похитуна под руку. Так мы прошли до угла бани. На углу точно такая же надпись. Внимательно всмотрелся — уж не ошибся ли? Хотел проверить еще раз.

— Идемте обратно этим же путем, — предложил я Похитуну.

— А мне все равно.

Да, надпись та же. Не может быть никакого сомнения.

Над дверью начерчено: ^К/₄. Расшифровывается просто: «К» — это Криворученко, а цифра «4» обозначает, что вчера, то есть 4 ноября (сегодня уже 5-е), он был здесь.

Теперь я знал, что делать. Но как трудно сдержать радость: не захохотать, не пошутить, не сказать что-нибудь лишнее! Я способен, несмотря на свой возраст, выкинуть что-нибудь такое… и действительно выкидываю: прыгаю через лужу на тротуаре, а Похитун, от которого я оторвался, потеряв точку опоры, ступает прямо в воду. Но лужа неглубока и беспокойства ему не причиняет.

Он берет меня под руку, и мы идем дальше, как настоящие друзья.

Криворученко использовал для связи первый из четырех разработанных нами вариантов и сразу достиг цели. Такая надпись никаких подозрений не вызывала. Всевозможных слов и цифр, указателей и надписей на стенах полным-полно.

В голове возникла масса вопросов: как проник в город Криворученко? Под видом кого? По каким документам? Когда? Днем или ночью, утром или вечером?

Ответить на эти вопросы мог только сам Криворученко. А он прибыл, видимо, вместе с радистом и уже действует.

Остановка теперь за мной. Надо дать ответный сигнал: «Я здесь, все благополучно».

Но появляться в этом месте сегодня вторично неразумно. Необходимо завтра потащить Похитуна на прогулку в город.

Обратный путь мне показался приятным. Я не замечал дождя, улицы города выглядели как будто приветливее, а дорога в лесу была уже не так грязна, как полтора часа назад.

Но, войдя в комнату, я поморщился. Меня ожидал ученик. Я забыл сказать, что несколько дней занимаюсь с приставленным ко мне человеком.

Произошло это следующим образом. Гюберт вызвал меня к себе и объявил, что поручает мне обучение одного парня.

— Ему надо рассказать по карте расположение улиц Москвы, чтобы он имел о ней точное представление, как любой москвич. Поняли? — сказал Гюберт.

— Понял. Но я сам знаю Москву не очень-то хорошо.

— Пусть он знает то, что знаете вы. Это уже больше того, что знаю я.

Через несколько часов ко мне привели парня лет двадцати трех — двадцати четырех. Лицо угрюмое, глаза беспокойные, взгляд исподлобья. На левой щеке большой шрам.

— Хомяков, — назвал я себя при знакомстве.

— Константин, — ответил он, не сказав фамилии.

«Что же тебя, подлец, толкнуло итти в услужение врагу? — подумал я. — Или смерти побоялся?»

Но Константин посмотрел на меня так, будто задавал мне аналогичный вопрос. Мне стало не по себе.

За четыре встречи я узнал о нем очень немногое. Он бывший кадровый офицер, танкист, старший лейтенант. В плен к немцам попал раненым, в бессознательном состоянии. На вопрос, зачем его знакомят с планом Москвы, ответил резко и грубо: «Это мне неизвестно. Вам лучше знать». Больше вопросов я не задавал.