Конец осиного гнезда

Таня побледнела и охнула, что не укрылось от внимания всех.

— Ты чего, дочка? Не принимай близко к сердцу, — сказал старик и пояснил нам: — К Танюшке лезет этот Наклейкин, как муха к меду. Жениться обещает. Высоконько забрался, подлец, около начальства вьюном вьется, а людей советских ни в грош не ставит. И людям хоть в петлю от него лезь, никакого выхода. Подлый человечишка, трухлявая душа в нем. Губит людей без разбору, как короед древесину. Злоба у него к нашему народу в крови сидит, по наследству досталась. Отец его на Риго-Орловской дороге жандармом служил, в двадцатых годах его прибрали куда следует. А этот заморыш исчез вместе с матерью, а вот при немцах объявился. Ходит такой слушок, что и папаша будто уцелел. Кто-то видел его. Ишь ты, решил в парашютиста обрядиться, в офицера! И оплошал, не рассчитал.

— Хорошо, если эта оплошность будет у него последней, — добавил я.

— Оно так и будет. К тому и идет. Прямо скажем — дело его табак. Ручаться могу, что ему не поздоровится, — заверил Фома Филимоныч и бросил дочери: — Подкинь пару поленцев в печурку, а то затухнет.

Семен предупредительно опередил девушку.

— Мы его уберем, — продолжал Кольчугин. — Я сегодня же переговорю с товарищами.

— Меня тоже имейте в виду, — попросил Криворученко. — Могу помочь. Это правильно — следует его убрать.

— Одного «правильно» мало — надо, чтобы и вовремя, — добавил старик.

— Он не даст себя за нос водить, — вмешалась в разговор Таня, — не такой Наклейкин человек. Он прехитрый, кого хочешь вокруг пальца обведет.

Фома Филимоныч закатился смехом:

— Мы не таких водим… Как, Кондрат Филиппович?

Я кивнул головой.

Таня сняла с самовара трубу, обтерла его тряпкой, продула и попросила отца поставить на стол. Но прежде чем Фома Филимоныч подошел к самовару, Семен уже поднял его.

На столе появились чашки, чайник. Белая с синей каймой скатерть оживляла скромную обстановку, но не могла скрыть нужды, глядевшей изо всех углов землянки.

— Ты что, дедок? — удивленно спросил я. — Угощать собираешься?

— А как же! Чем богаты…

— Напрасно, — прервал я его. — У нас каждая минута…

Старик взглянул на меня с такой обидой, что я не окончил фразы. Видно, мало было радости у этих ютящихся в землянке людей, и, может быть, давно не встречали они близкого человека за своим столом.

Я первый сел за стол, а за мной все остальные.

— Что за надпись прибита у вас на заборе? — спросил я Фому Филимоныча.

Он ухмыльнулся:

— Это дочка смастерила: где такая вывеска имеется, немцы туда и ногой не ступят. Уж больно они боятся сыпняка.

Мы засмеялись.

— На-тка, откушай карасика! Знатная рыбешка. — Старик подсунул сначала мне, а потом Криворученко по жирной, начиненной пшеном и зажаренной докрасна рыбине. — Лепешек Танюшка из оскребков да высевок налепила, а рыбку свои ребята, подпольщики, подбросили — в озере через прорубь выловили.

Во время еды я спросил Криворученко, как у него прошла переброска.

Оказалось, что все обошлось благополучно. Он прыгнул первым, после приземления зажег сигнальную спичку, и радист Ветров опустился на свет.

Я спросил Криворученко, как он пробирается в город. Семен рассказал, что они с лесником Трофимом Степановичем поочередно, через день, приезжают сюда с дровами для бани. На провоз у них имеется документ от городской управы.

Я написал несколько телеграмм для передачи на Большую землю. Сообщил о Габише и Гюберте, о докторе и Похитуне. Подробно проинформировал о деятельности опытной станции, о Куркине и о приключении с Константином. Уведомил также, что в этом месяце, очевидно, «командировка» моя окончится и меня выбросят обратно.

Затем мы с Криворученко договорились о дальнейшей связи. Теперь поддерживать ее будем через Фому Филимоныча — это удобно и не вызовет подозрений. В случае крайней необходимости встретимся лично.

Я встал. Пора было расставаться с гостеприимными хозяевами.

На опытной станции в своей комнате я застал Похитуна. Похитун слушал радиопередачу. Он был так сосредоточен, что даже не заметил, как я вошел. Передача шла на русском языке. Я прислушался. Диктор сообщал об окружении армии Паулюса под Сталинградом, перечислял трофеи, захваченные у гитлеровцев, называл номера разгромленных вражеских дивизий, фамилии плененных фашистских генералов. Не помогли фашистам ни самолеты, ни танки, ни самоходки. Ничто не смогло устоять перед натиском разгневанного советского народа.

Радость! Радость горячим потоком заливала меня всего.

Едва сдерживая свои чувства, я подошел к Похитуну и внешне спокойно, как будто ничего не слышал, спросил, что передают.

Разразившись площадной бранью, Похитун выключил приемник.

— В чем дело? — удивился я.

Похитун встал со стула и, расставив тонкие ноги в стороны, посмотрел на меня дикими глазами. Он был пьян, от него несло водкой, но это не помешало ему, видимо, понять смысл событий, происшедших под Сталинградом.

— Что, вы не слышали? — спросил он икнув.

— Что-то не понял, — ответил я твердо.