Конец осиного гнезда

В подтверждение его слов взрывы участились, послышалось запоздалое хлопанье зениток.

Бомбежка продолжалась минут сорок. Гул самолетов начал удаляться. Пламя пожара освещало полнеба, потом и оно стало спадать, и неожиданно раздался взрыв, от которого в окнах зазвенели стекла. Через минуту все стихло.

Глава седьмая

Неделю спустя после встречи с Криворученко выпал день, принесший мне много сильных и противоречивых впечатлений.

Позавтракав в столовой, я заглянул в клетушку Фомы Филимоныча. Она была пришита к глухой стене бани, и старик именовал ее не иначе, как «закуткой». Фома Филимоныч, сидя на чурбаке, накладывал кожаную латку на валенок.

— Вишь, — пожаловался он, показывая на большую дыру в заднике, — каши просит.

Густо дымила его закрутка, разнося по клетушке аппетитный запах табака. В маленькой железной печурке потрескивали охваченные огнем поленца.

В руке Фомы Филимоныча шило, во рту концы дратвы. Он примеривал латку то одной, то другой стороной, пока наконец не положил ее наиболее удачно.

Мысль у Фомы Филимоныча работала быстро. В этом я убеждался много раз. Он умел думать об одном, делать другое, а говорить третье. Его очень трудно чем-нибудь озадачить, поставить в тупик.

Фома Филимоныч учит меня быть терпеливее, держать себя в руках.

Как-то мы шли с ним лесом в город и беседовали о положении советских людей, оказавшихся теперь на временно оккупированной немцами территории. Фома Филимоныч сказал:

— Копится у народа лютая злоба, ненависть к врагу, а потом и взорвется эта ненависть, как огонь, томящийся под спудом: тлеет, бурлит да наконец прорвется наружу и пойдет полыхать.

Я посмотрел на Фому Филимоныча — лицо у него было суровое, глаза полны молчаливой решимости и, казалось, даже лютой злобы. В это мгновение старик был страшен.

Я вспомнил, как он шел на меня в бане с топором в руке.

Смерть, только смерть найдет враг на нашей земле!

Сейчас он, трудясь над валенком и не поднимая головы, заговорил тихо, но так, чтобы мне понятно было каждое слово.

— Времечко есть?

— А что?

— Посиди, послушай. Кое-что поведаю.

Я знал, что Гюберта на территории опытной станции нет, он еще не возвратился с охоты. Похитуна тоже нет, учебу по фото- и радиоделу я уже закончил. Была возможность посидеть и послушать старика.

Фома Филимоныч докурил в несколько затяжек самокрутку, тщательно затоптал ее.

— Убрали крапивное семя! — сказал он полушопотом.

— Кого? Какое крапивное семя?

— Наклейкина.

— Что ты говоришь?

— Точно.

— Когда?

— Три дня назад.

— А чего же молчал?

Фома Филимоныч вздохнул, помотал головой:

— Я эти три дня ходил сам не свой, как в воду опущенный — боялся, как бы концы где не показались, и тебя тревожить не хотел. А теперь, кажется, все минуло. Прямо камень с души свалился.

— Расскажи подробно. Кто им занимался? — торопил я.

— Все помаленьку, не торопи… Он ведь, Наклейкин, к Танюшке захаживал — помнишь, она говорила, — гулять звал. Ну, и на другой день после твоего прихода опять заявился, уговаривал погулять. Дочка, по моей научке, свидание ему назначила три дня назад. «Как вызвездит, приходи, — говорит, — к маслобойке». Тот дурень согласился. А маслобойка на краю города, от нее и до лесу с километр. Это мы все заранее с Семеном согласовали, да еще один паренек помогал, наш городской из подпольщиков. В тот день Семен с лесником — Степанычем — три возки с дровами в город сделали. Две поочередно ездили, а третью — вдвоем. Ну возвращались, понятно, порожняком. А мой паренек в это время наблюдение вел. Когда они последний раз из города выехали, он им подал сигнал. Те подкатили к маслобойке, а Наклейкин попрыгивает с ноги на ногу — видать, промерз. Ну, они его в сани, войлоком прикрыли — и в лес.

— И все?

— А чего же тебе еще надо?

— А дальше что сделали?

— Он сам за дорогу с перепугу кончился! — Старик засмеялся.

— В общем, дело сделано?

— Выходит, так.

— Ну и отлично! Как он умер, это его частное дело. Важно, что одним предателем стало меньше. А как же Таня? Она ходила на свидание?

— В том-то и дело, что не ходила. Мы в девку своего паренька обрядили. Он такой тонюсенький и ростом с Танюшку, ну и маячил около маслобойки вроде как приманка.

Я рассмеялся. Молодцы, здорово придумали!

— А можно узнать, что это за паренек, которого ты не называешь?

— Можно. Хороший паренек, Мишка Березкин. В подполье с первых дней. Его не трогают потому, что с ногой у него дефект — одна ножка маненько короче другой, на самую чуточку. Он малость прихрамывает, а когда надо, то и здорово. А паренек — оторви голова. На любое дело пойдет и глазом не моргнет…

Я поблагодарил старика за приятную новость и отправился к себе.

Но часа через два Фома Филимоныч сам пришел ко мне и, встав у порога, объявил:

— Тетеревов будете в обед есть.

Он знал, как надо держать себя в моей комнате, и говорил о том, о чем можно было говорить при любом обитателе опытной станции.

— Что, капитан вернулся?

— Вернулся. Приволок дичинки малость, на кухню сдал.

— Если малость, то всем не достанется.

— С полдюжины будет, не более.

— Это, по-твоему, малость?

— На троих-то охотников? Сущая ерунда!