Конец осиного гнезда

Когда стало известно, что опытная станция меняет свое место и Гюберт увозит с собой Фому Филимоныча, встал вопрос, как поступить с Таней. На станцию брать неудобно, в городе оставить одну — опасно. Старик пришел к Гюберту и заявил, что хочет отправить свою дочь в Германию. «Если мне в свое время не довелось пожить в Германии, — сказал Фома Филимоныч, — пусть хоть дочка поживет. На первых порах поработает, а потом, глядишь, и образование настоящее получит». Гюберт отнесся к просьбе положительно и поинтересовался, что хочет Фома Филимоныч от него. «Бумаженцию такую дайте, — объяснил старик, — чтобы она по-людски доехать могла, не в общем эшелоне, а в пассажирском вагоне. Дочка все-таки у меня одна, да и сам я верой и правдой служу». В тот же день Гюберт вручил старику документы на индивидуальный проезд в город Франкфурт-на-Майне Кольчугиной Татьяне Фоминичне…

— Вот Таня и поехала, — сказал Логачев.

— До вокзала на подводе, — добавил Фома Филимоныч.

— А потом, — вмешался в разговор Криворученко, — с вокзала пошла в рабочий поселок, а я там уже с санями ее ожидал.

— А Гюберт не спрашивает теперь о судьбе Тани? — спросил я.

— Как-то полюбопытствовал, что пишет дочка, а я ему ответил, что молчит, видно забыла, дрянь, старика. Гюберт даже успокоил меня: «Не унывай, найдется. В Германии все люди на счету». А я про себя думаю: «Хитрый ты, чертяка, слов нет, а вот мы хитрей оказались, обдурили тебя!» Потом как-то научили меня, и я спросил Гюберта: «Как же быть, господин капитан? Пропала дочка. Уж не случилось ли чего-нибудь?» Но Гюберт опять успокоил меня: дескать, ничего не случится, напишет, жди.

Я внимательно посмотрел на Таню. Она стала просто неузнаваемой. Долгое пребывание на воздухе, в лесу, преобразило ее. Она загорела, окрепла, стала подвижнее, энергичнее. В глазах появился задорный, веселый блеск.

Семен уже поведал мне тайну: он и Таня — жених и невеста.

В котле что-то булькало и убегало через край. Таня сняла с него деревянную крышку, и клубы пара смешались с дымом.

Миша Березкин в беседе почти не участвовал, но с видимым интересом вслушивался в слова каждого. Сейчас он был занят «важным» делом — разливал содержимое фляги по кружкам.

Только увидев флягу, я вспомнил, что перед моим прыжком был выброшен мешок с грузом. Где же он?

Меня успокоили: мешок подобрали в ту же ночь.

— Он оказался счастливее вас, — пошутил Березкин.

— Не особенно, — возразил Логачев. — Вы «приводнились», а он «приогнился»: вы в воду, а он в огонь — на костер спустился.

— Если бы не я, — хмуря брови, вставил Ветров, — он был сгорел.

— Ты у нас умница, Сережа. И мешок Кондратия Филипповича первым обнаружил. Без тебя мы бы пропали, — сказала Таня.

— Ну ладно тебе! — недовольно буркнул Ветров.

— Хватит соловья баснями кормить. Сейчас будем Танюшкино варево кушать, — объявил Фома Филимоныч и, сняв с огня котел, поставил его на землю. От котла шел щекочущий ноздри аромат.

— Командуй, Фома Филимоныч, — обратился к старику Березкин: — ты самый старейший, тебе и карты в руки.

— Старейший — это не старый, — ухмыльнулся старик и взял поданную ему кружку. — Давайте перво-наперво выпьем за самопогружение майора Кондратия в воду и благополучный выход из нее.

Все засмеялись, потом дружно выпили.

— А что же все-таки у меня было? — спросил я, пробуя горячий суп.

Вопрос несколько озадачил друзей. Все сошлись на том, что было воспаление легких. Я придерживался такого же мнения.

Суп из двух тетеревов, заправленный концентратами из пшенной крупы, удался наславу. Все ели с аппетитом и хвалили повара.

— Ешь, Кондрат, доотвалу, жирок нагуливай, — советовал Фома Филимоныч.

Покончив с супом, он встал, поднял с земли толстую жердь, передвинул горящие поленья на новое место и начал раскапывать лунку. Вынутый глухарь дымился паром. Фома Филимоныч положил его на свежие листья и принялся разламывать на куски.

От второго блюда все пришли в восторг.

Старик подкладывал мне лучшие куски. Я отказывался:

— Довольно. Так наелся, что шевельнуться не могу. Сам ешь.

Филимоныч качал головой:

— Тоже не могу. Душа больше не принимает.

Сытный и обильный завтрак разморил всех. Не хотелось подниматься, двигаться.

— Ну, а как у тебя дела, дедок? — спросил я.

— Да ничего, обнаковенные дела, — вяло ответил Филимоныч, тоже разморенный едой.

— To-есть, как это обыкновенные? Времени сколько прошло, небось новостей набралось уйма…

— Да, есть, — нерешительно ответил старик.

— Рассказывай все по порядку.

Старик не спеша свернул цыгарку, вытянул из костра маленькое горящее полешко, прикурил и, подобрав под себя обе ноги, начал рассказывать о делах опытной станции.

Вскоре после моего отъезда на станции появилось новое лицо — майор Штейн, помощник Гюберта, отъявленный фашист.

— Это такой злыдень, такой выжига, что Гюберта за пояс запхнет! — характеризовал его Филимоныч. — А с Габишем — друзья. Тот его в лес на собственной машине доставил.