Конец осиного гнезда

Когда мы на другой день подошли к зимовью, Фома Филимоныч уже стоял возле молоденькой березки и постукивал по белому ее стволу прикладом охотничьего ружья. На березе металась малюсенькая пушистая белка. Неопытная, должно быть только что вышедшая на первую самостоятельную прогулку, она с перепугу не знала, что делать, и наконец прижалась к дереву головкой, полагая, что ее не видно.

— Иди сюда… иди сюда, крохотулька… — ласково звал старик и снова стучал по дереву прикладом, заставляя зверька вздрагивать.

Логачев положил на землю автомат и полез на дерево.

Чем выше он поднимался, приближаясь к белке, тем сильнее она дрожала, не трогаясь, однако, с места. Логачев взял ее осторожно и сунул за пазуху.

— Танюшке отнеси, — посоветовал Фома Филимоныч. — Она любит всяких зверят. — Он потрогал белку за маленькие ушки, отошел от дерева и обратился ко мне: — А кому же это зуботычин полагается надавать, а? Кто заставил меня позавчера шестнадцать километров понапрасну топать, а? Кто? Над кем мне расправу учинить? — засучивая рукава, засмеялся он.

Мы стояли молча. Я не знал, как сказать старику о гибели Семена.

— А Семен-то! Хорош, нечего сказать. Заставил зря ждать. Ну, я его раскатаю, подожди! — продолжал Фома Филимоныч.

— Фома Филимоныч, Семена больше нет. Семен погиб, — сказал я.

Руки у Кольчугина опустились, лицо побледнело:

— Кондратий, ты что мелешь?..

Я коротко рассказал о случившемся. Фома Филимоныч взялся за голову, сделал несколько шагов, отвернулся и зарыдал.

— Как сына родного полюбил… Семенушка, милый… — сквозь слезы проговорил он.

Я подошел к старику, обнял его за плечи:

— Крепись, Филимоныч, не тебе одному тяжело. Нам не легче. Семен погиб за большое дело, и Родина его не забудет.

Старик затих. Через минуту он оправился и пристально, даже строго посмотрел на меня.

— Все пройдет, — проговорил он. — Стерплю, Кондрат. Дай только опомниться. — Он вдруг замотал головой и сказал прерывисто: — Нельзя же так враз и забыть Семенку… нельзя…

Вести принес Фома Филимоныч тревожные. Его вызвал к себе майор Штейн и спросил, куда именно выехала его дочь и получает ли он от нее какие-либо известия. Фома Филимоныч ответил, что после отъезда дочери во Франкфурт от нее не было ни одного письма и он сам страшно беспокоится; обращался к Гюберту, чтобы навели о Татьяне справки, и вот об этом же просит его, майора Штейна.

Штейн помолчал и начал расспрашивать о сыновьях Фомы Филимоныча: какого они возраста, где работали, с кем водили дружбу. Наконец, попросил вспомнить, из кого состояла семья помещика Эденберга. Для Фомы Филимоныча такая просьба особого труда не составила: он со слов брата знал наперечет семью Эденберга и всю его родословную.

Очевидно, Штейн что-то про Кольчугина слышал и теперь намерен тщательно его проверить. Надо было опередить Штейна.

— Как относится к тебе Гюберт? — спросил я.

— Пока все так же. Торопит на уток ехать. Я ему говорю — рановато, дескать, не оперились. А он и слушать не хочет.

— Надо, Филимоныч, и на неоперившихся ехать, время не терпит. Срок определенный еще не назначен?

— Назначен на субботу. Приказал болото заранее подыскать, чтобы ехать наверняка.

— И ты, конечно, подыскал?

— Как полагается, не болото, а целое озеро. Весной рыбу мы там ловили. Логачев знает.

— Сегодня понедельник? Давай встретимся в четверг прямо у этого озера. Согласен?

Фома Филимоныч не возражал. Перед охотой ему нужно было еще раз осмотреть озеро, а Гюберт для этого всегда отпустит.

Условились в случае какой-либо задержки или срыва встречи в четверг сделать ее в пятницу на том же месте.

Старик рассказал, что в день гибели Семена со станции ушли двое солдат. Он видел, что они взяли с собой самую большую овчарку, Спрута, и направились в лес.

— Им было известно, что ты тоже должен был уйти со станции?

— Я им не говорил, но знать они могли.

— От кого?

— Знал Гюберт, Штейн, а может, и Похитун.

— А не послали ли их следить за тобой? Ты об этом не думал?

— Тогда не думал, а теперь думаю.

— Какие же идут разговоры на станции об исчезновении этих солдат?

— Разное плетут. Одни говорят, что заблукали, другие — мол, добрались до города, связались с бабами и пьянствуют.

— Когда с тобой беседовал Штейн — до или после их исчезновения?

— После, после! Он меня вызывал вчера вечером.

На поиски пропавших солдат со станции никого не отправляли, но Похитун сказал Фоме Филимонычу, что Штейн обратился к коменданту города и бургомистру с просьбой заняться розысками и предупредить посты в деревнях.

Я попросил Филимоныча быть поосторожнее и постараться в четверг утром выяснить, не собирается ли кто со станции куда-нибудь итти, и не болтать самому о своей поездке.

С час времени ушло на зарисовку подробного плана опытной станции. Фома Филимоныч чертил прутиком по песку, я переносил план на бумагу. Потом он перечислил весь личный состав станции и показал, где и кто размещен.

Уже темнело, когда мы возвратились на остров. Таня сидела у могилы и тихо, печально, в каком-то горестном самозабвении пела.

— Танюша, встань, — сказал я твердо и взял ее за плечи.