Конец партии: Воспламенение (СИ)

Я чуть не заорала вслух все, что я о них думаю - полагаю, что злости моей хватило бы, чтобы перекричать чертова оратора. Ярость вскипела во мне мгновенно, будто только и ждала момента. Была бы моя воля, я приложила бы этого говоруна с трибуны обо что-нибудь тяжелое. Как они посмели красть газету Марата? Ни один из них не стоил даже его мизинца, чтобы совершать подобные вещи!

Чувствуя, как у меня дрожат руки, я усилием воли заставила себя успокоиться. Привлекать к себе внимание было смерти подобно, я поняла это, увидев среди столпившихся у ступеней трибуны людей Эбера. Он, конечно же, не мог меня заметить, и лучше было не давать ему сделать это, ибо я понятия не имела, что может прийти в голову этому психопату. Тем временем выступавший сменился - на кафедру поднялась темноволосая женщина, появление которой встретили дружным одобрительным гулом. Она заговорила резко и рублено, чеканя фразы, и я поняла, где могла видеть ее раньше - это была сестра Марата, я несколько раз встречалась с ней в его доме, но никогда не имела возможности хоть словом с ней перемолвиться.

- Вы называете себя наследниками моего брата! - почти закричала она, хотя в зале было не столь уж шумно. - Но он никогда не был трусом! А вы… вы боитесь даже назвать свои имена! Выпускать газету от имени общества? Это я слышу от вас? Насколько же вам дорога жизнь, если вы хотите сохранить ее ценой трусости!

Она разорялась долго, ее поддержали аплодисментами, но на вожаков клуба, а в особенности на Эбера, ее речь не произвела никакого впечатления. Кажется, из чистой вежливости они похлопали вместе со всеми, но затем, повинуясь короткому кивку Эбера, женщину мягко, но непреклонно вытеснили с трибуны. Она сошла со ступеней, мгновенно потерявшись в толпе, а ее место занял кто-то еще.

Происходящее напоминало бы мне комедию, если б не отчетливо сгущавшийся в воздухе острый аромат опасности. Я уже знала, что это значит - напряжение нарастает, достаточно всего лишь нескольких фраз, чтобы собравшийся народ взметнулся, как стадо диких животных, ударил в набат и пошел вершить справедливость. Я знала, как это происходит, потому что сама в этом участвовала, и поэтому от всей души надеялась, что никто не сможет вызвать воспламенение так мастерски, как это делал Марат. По счастью, никто из выступавших не мог сравниться с ним в красноречии - они бросали одну за другой яркие, сочные реплики, но эти мелкие искры гасли, не успев коснуться горючего, а поднимавшегося возмущения было недостаточно, чтобы поднялся бунт. Даже Каррье не удалось сделать это - сколько бы он ни разглагольствовал о необходимости “святого восстания”, народ лишь согласно бурлил, но в остальном остался глух. Я хотела было злорадно потереть руки, но тут меня прошило холодом с ног до головы, потому что на трибуну поднялся Эбер.

Он был здесь единственным, кто способен разжечь огонь. Он мог, и я знала это. На какой-то момент мне показалось, что ему это сейчас ничего не стоит, и я машинально сложила руки на груди, как в молитве. Мне не хотелось представлять, что начнется, если прозвучит набат.

Но Эбер заговорил что-то странное. Выступавшие до него не жалели помоев, чтобы облить ими имена Дантона, Камиля их соратников, кого они называли “ворами” и “преступниками”. Но Эбер, оглушенный и ослепленный, ощутивший, верно же, свой близкий триумф, замахнулся на то, что было ему не по зубам.

- Надо бояться честолюбцев, а не воров! Они прячутся, но всегда затыкают рты патриотам в народных обществах!

Собравшиеся притихли. Это было что-то новенькое.

- Назови имена! - вдруг крикнул что-то.

- Мы с тобой, папаша Дюшен! - подхватили из другого конца зала. - Говори и ничего не бойся!

Эбер, до сих пор будто бы сомневавшийся, горделиво поднял голову. Секунду мне казалось, что он нашел меня взглядом и узнал, но тут же у меня отлегло от сердца: вовсе не на меня он смотрел, а куда-то сквозь, ничего вокруг себя не видя.

- Вы знаете их имена, - наконец произнес он со значением. - Они все вам известны.

- Филиппо! - завопил во всю силу своих легких мужчина, стоящий невдалеке от меня.

- Шабо! - рявкнул кто-то еще.

- Демулен! - завизжал женский голос.

Эбер, послушав их, усмехнулся:

- Да, да, но это еще не все. Я назову вам еще одного…

Выкрики снова стихли, поднявшаяся было волна взволнованных шепотков улеглась. Эбер сделал несколько глубоких вдохов перед тем, как заговорить вновь:

- Все мы помним тот вечер, когда истинные патриоты исключили предателя Демулена из некоего… известного нам общества!

Его поддержали. Я бы тоже поддержала - я помнила тот вечер, бьющий в лицо колючий снег и расстроенное, утомленное лицо Фабра, понявшего уже тогда, что считанные дни отделяют его от ареста и тюрьмы. Я попыталась вспомнить, что он говорил мне: на Камиля напали из-за “Старого кордельера”, его хотели исключить из якобинского клуба, но…