Конец века в Бухаресте

Он благосклонно улыбался. Но на деле питал глубочайшее презрение ко всем окружавшим его людям, не имевшим ничего общего с германофильством, в которое неколебимо верил Карл Зеферин фон Гогенцоллерн. В глазах под круто изогнутыми бровями светились живость и воля. Небольшого роста, легкий и гибкий, он двигался чуть подпрыгивая, словно воробей. Королеве Элизабете, стоявшей рядом с ним, казалось, недостает глубокого кресла или мягких подушек парадной коляски, для которых и было создано ее рыхлое, тучное тело, задрапированное пышными складками серого платья. Она тоже была седой. На ее круглом и красноватом от прилива крови лице плавала неизменная улыбка, а рассеянный взгляд не был столь самоуверен, как у ее мужа. С недавних пор в узком кружке румынских эстетов стал известен ее литературный псевдоним — Кармен Сильва. Все, кто питал надежду на какой-либо литературный заработок — гимназические учителя и ловкие газетчики, пустились восхвалять приторные сочинения королевы. Однако людям вроде кукоаны Мицы все это было непонятно. Им ничего не объяснял псевдоним, а само занятие и того меньше. Из всего, что кукоана Мица слышала о королеве, она усвоила только одно: та была несчастной матерью, потерявшей дочь. Ей казалось, что, не будь этого странного Кармена Сильвы, который каким-то образом загораживал от нее королеву, она могла бы полюбить ее и по-матерински ей посочувствовать. Но все чужое и непонятное оставляло ее холодной. Кукоана Мица никак не могла поверить, что Элизабета утешилась, пусть после смерти ребенка прошло уже много лет. Ей хотелось бы побольше узнать про королеву, послушать, что она говорит, о чем рассказывает, ведь весьма возможно, что королева и не утешилась, а это только так кажется на первый взгляд! Так примерно размышляла кукоана Мица. А Амелика смотрела вдаль и, казалось, вовсе ни о чем не думала. По природе своей завистливая, здесь она не знала, кому завидовать и почему. Ее просто раздражала мертвая тишина и пустота, которые торжественно окружали эту пару совсем обыкновенных людей. Она не видела ни величия, ни силы, ни красоты. Страха она не испытывала, чувствуя себя надежно защищенной в жизни родным отцом. А королевской власти в ее мирке мелочной зависти, суеверий и будничных домашних интересов пока еще не было отведено никакого места. Упрямство, каким отличается порой застенчивость, постоянно внушало ей, что не следует ничего бояться и ничем восхищаться, чтобы не уронить своего достоинства, правда, ложно понятого. С детских лет Амелика всячески подавляла в себе стремление восхищаться, безотчетно довериться, полюбить. Тем более не вызывали у нее никаких эмоций ни историческое прошлое, ни блеск величия. Возможно, что этот недостаток мог бы помочь Амелике здраво, без фальшивого преклонения судить о королевской власти, но воспользоваться этим она не умела. Что же касается Урматеку, который сталкивался в жизни с разными степенями великодушия и власти, который несмотря ни на что имел хотя и смутное, но все-таки представление о национальной гордости, приходя в восторг от золотых позументов и высоких титулов, то королевская чета и король, в первую очередь, вызвали у него особое любопытство в связи с тем, что сам он неожиданно пошел в гору. Урматеку невольно вспомнил, что в архиве над его грязным, изрезанным бритвой столом висели выцветшие на солнце портреты Кароля I, короля Румынии, и Элизабеты, румынской королевы. Для него эти портреты всегда были не более чем привычная казенная мебель вроде шкафа с папками или карты, прикрепленной к другой стене. Сегодня же у него было такое ощущение, что он повстречался с самой Румынией и всей ее государственностью. Король и его власть, заключенная и выраженная в позументах, нашитых снизу вверх по рукаву, помогали Урматеку воочию увидеть Государство, которое, по его глубокому убеждению, существовало для него и для таких, как он. По-иному он не мог бы представить себе Государство, понять его. Всем своим жизненным опытом, совсем иным, нежели у кукоаны Мицы и Амелики, Янку Урматеку был более подготовлен к встрече с королевской четой, но именно он и чувствовал себя глубоко взволнованным: тайный голос, руководивший всей его жизнью, подсказывал ему, что на теперешнем пути, который и вел его ближе к королю и государственности, ждут его великие милости и щедроты. Какой бы восторг ни испытывал Янку, трезвое чувство реальности не покидало его, твердя, что и король тоже человек, и попечение о богатстве ему не чуждо, и, по слухам, он не гнушается выгодных сделок, а значит, не оттолкнет и еще одного толкового делового человека.