Конец века в Бухаресте

Янку с некоторым удивлением и любопытством услышал сам себя. Это была новая, необычная речь. Раньше он об этом никогда не заговаривал. Живя подле барона Барбу, он мало-помалу набрал разных вещиц и тут вдруг впервые решился об этом объявить. Наконец-то и он начал щеголять вещами из другого мира, который постепенно стал превращаться и в его собственный. Урматеку радостно огляделся вокруг, словно с успехом выдержал тяжелое испытание. Он действительно выдержал его с успехом — это было видно по тому, как воспринял его слова прокурор. Был доволен собой и Ханджиу, потому что Урматеку получил возможность оценить его утонченный вкус. Пусть Урматеку не станет его тестем, и тем не менее не мешает ему знать, что за человек прокурор Ханджиу, — как-никак приобретение статуэтки нарушало его бюджет месяца на два, и об этом догадывались все его коллеги.

Урматеку в конце концов рассудил, что все дела так и делаются: улыбаясь, спутанную нитку распутывают, а не разрывают. С Ханджиу они разговаривали по-приятельски, о Тыркэ Янку говорил не больше, чем нужно, и защищал его в меру. Вовремя он вызвал и тень министра, а в довершение разговора затронули тему искусства, как и положено истинным господам и аристократам. «На сегодня, — подумал Янку, — хватит и этого». А дальше он будет влиять на события не прямо, а со стороны. Но если понадобится, придет и еще разок, — молодой человек вполне приличный, не кусается, как это говорят, хотя класть ему палец в рот и не следует.

— Должен вам сказать, господин прокурор, — с некоторой торжественностью начал Янку, — что мне чрезвычайно приятно было познакомиться с вами. Я много слышал о вас хорошего. Сегодня я вторично буду говорить с министром и упомяну об этом! Мне было бы очень приятно видеть вас у себя в доме. Знаете ли — так, попросту, без затей, заходите как-нибудь вечерком посмотреть на мою коллекцию.

Урматеку крепко, по-дружески стиснул руку Александру Ханджиу. Хозяин почтительно и с удовольствием проводил гостя до двери. Судейский чиновник тоже подпал под обаяние уверенного в себе Урматеку. Стоя на пороге, Янку обернулся и, пользуясь разницей в возрасте, неожиданно сказал:

— Такой приятный молодой человек, а что делает с этим злополучным Тыркэ! — и закрыл дверь.

Ханджиу, которому только что все так нравилось, показалось вдруг, что его обокрали. Финал, заключение, без которого этот визит терял всякий смысл, принадлежал не ему, последнее слово оставил за собой Янку Урматеку.

А Янку, вернувшись домой и увидев хлопотливую кукоану Мицу и причитающую Лизавету, попрекнул обеих.

— Натворите всяких глупостей, а я изволь бегать, выручать! — сказал он, впрочем без особого раздражения.

Женщины не поняли тайного смысла, вложенного в эти слова Янку. Обе они, смотря на него, понимали только одно: он недоволен.

— Дело, как вам хотелось бы, просто так не пойдет! Придется и денег дать! Но не по-глупому, как вы это себе представляете, а со смыслом и тонко! — добавил он.

— Дам, крестный, дам, сколько понадобится, только бы просветлело вокруг нас! — запричитала Лизавета и, задрав юбку, полезла в карман, пришитый к нижней.

— Брось, баба! Оставь! Я сам все сделаю, а потом мы с крестником сочтемся. Не будет денег — даст мне расписку, не царскую голову отдает под залог!

Кукоана Мица успокоила Лизавету, заверив, что крестный сделает все как надо, и увела ее с собой на кухню.