Конец века в Бухаресте

— Я желаю, чтобы ты имел от меня, поскольку у тебя есть дочь и сам ты являешься родоначальником нового рода, не какие-нибудь там вещицы, которые переставляют из угла в угол и в конце концов теряют, а землю, ибо ты достоин и владеть ею, и пользоваться ею. Этого я желаю, и мы как-нибудь обдумаем это с тобой вместе. А теперь иди, оставь меня одного!

Никогда еще барон не отсылал так решительно от себя управляющего. А Янку весь горел нетерпением узнать, как боярин думает это сделать, что за землю он ему предназначил и, главное, когда же это произойдет. Но что тут поделаешь? Барбу повернулся к нему спиной и сел за письменный стол. Что он писал? О земле, или еще что-нибудь пришло ему в голову? Несмотря на всю свою бесцеремонность, Янку Урматеку не решился потревожить барона или спросить хоть слово. Он направился молча к выходу, обезумев от радости, которая кружила ему голову. Отступал он задом, обратившись лицом к боярину, нащупывая рукой сзади дверь, будто превратился в Иванчиу, купившего сад в Пьетрошице, над нелепой радостью которого Янку тогда так издевался.

Из всех молодых людей, окружавших молодого барона и Катушку во время прогулок, Буби выбрал себе в товарищи Гунэ Ликуряну, своего друга детства. Это был молодой человек, красивый, высокий, смуглый, с тонкими, словно нарисованными над красными и влажными губами усиками и густой гривой вьющихся волос. Миндалевидные глаза, темные и горячие, словно у турчанки, сильные руки с голубыми выпуклыми венами, покачивающаяся походка, мягкий, но глубокий звучный голос, прекрасно сшитые темные костюмы, свежие, туго накрахмаленные белые манишки и густой аромат табака делали Гунэ Ликуряну невероятно соблазнительным и привлекательным для женщин. Рядом с ним белокурый Буби с голубыми навыкате глазами, в очках выглядел невыразительно и казался старше, хотя были они одногодки. Гунэ Ликуряну — человек недалекий и без образования — был богатым наследником; родители его умерли давно, и у него было достаточно времени, чтобы спустить с молотка солидное поместье на реке Яломице и несколько виноградников возле Валя Кэлугэряскэ. Что у него еще оставалось, так это дом с просторным двором на одной из улиц неподалеку от Белой церкви. Там-то прохладными вечерами, когда компания не отправлялась в ресторан на Шосяуа Киселефф, частенько накрывался на свежем воздухе стол, освещенный цветными фонариками.

Буби нагружал по бакалейным лавкам коляску Ликуряну всякой всячиной, а потом разгружал ее, передавая покупки в руки старых, опытных слуг, которые умели красиво накрыть стол, пока гости выпивали по рюмке цуйки. Эта коляска и вместе с ней дом мало-помалу разжигали в Катушке зависть. О белых лошадях и золоченых спицах экипажа Ликуряну говорил весь Бухарест. Все узнавали коляску молодого боярина, останавливалась ли она на Подул Могошоайей у кафе Фредерика, когда стройный молодой человек, хвастаясь очередной возлюбленной, просил подать мороженого прямо в экипаж, или же стояла где-нибудь на окраине города или еще дальше, в Бэнясе, где начинался лес Могошоайей. В этот лес в первые солнечные дни марта Ликуряну приезжал в одиночестве собирать подснежники. Перевязав букетики золотым шнурком от бонбоньерок, он украшал ими свою коляску. Только куконула Штефана Барбу он встречал так далеко от города. Тот всегда был с новой женщиной, всегда сам правил высоким желтым кабриолетом, запряженным четверкой лошадей в сбруе под цвет лошадиных грив.