Константин Райкин и Театр «Сатирикон»

Они даже по-настоящему сцепились в яростной рукопашной после сцены «Мышеловка». Перед этой короткой схваткой Р. Стуруа бросил зрителю несколько подсказок, чтобы не просто намекнуть, но объявить: начинается открытое единоборство. Для «Мышеловки» расстелили театральный коврик, похожий на татами, а Гамлет облачился в черное боевое кимоно с поясом. Перед тем как убить Клавдия в поединке, ближе к финалу, Гамлет яростно за ним гонялся по всей сцене, и бегство короля-преступника было похоже не на трусость, а на еще один эпизод его изощренной и не до конца понятной стратегии. Смертельная игра с Клавдием для Гамлета мучительна, потому что она проходит без правил; поэтому Гамлет испытывает неподдельную радость, получив вызов на поединок с Лаэртом, который точно будет проходить по правилам и сама судьба будет решать, кто победит.

Александр Филиппенко играл своего героя в прямом соответствии со словами Гамлета, назвавшим Клавдия «исчадием зла». Так же как Гамлет, Клавдий был готов в любой момент, на любом слове взорваться, уйти в эксцентрику, в парадокс; и точно так же в любую секунду неожиданно отбросить эксцентрику, вернуться к рациональной ясности, предсказуемости, человечности поступков. Любое тираническое проявление власти Клавдий облекал в странную форму, которая сбивала с толку приближенных: вот, выслушивая своего посланника, он неожиданно увлек его в вальс и беседовал, пританцовывая, приобнимая за талию и внимательно вглядываясь в его лицо. Клавдий был порой даже более свободным, чем Гамлет: он «дирижировал» действием, ибо не переживал свои душевные муки так же тяжело, как принц.

Зрителям долго помнилась сцена молитвы Клавдия после эпизода с «Мышеловкой». Гамлет, стоя позади Клавдия, был полон решимости заколоть его мечом, но услышал, как тот молится, и остановился, усомнившись, точно ли в ад попадет преступник, убитый во время молитвы. Из слов молитвы стало ясно, что Клавдий страдает от собственного преступления, насколько способна страдать его душа; в его голосе даже были слышны изнеможение и плач. Но вот он резко погасил короткий порыв раскаяния новым, более сильным порывом ярости. Клавдий бросил громкий вызов небесам со словами:

Ужель на небесах дождя не хватит,

Чтобы омыть в крови испачканные руки?

К чему тогда святое милосердие…

А. Филиппенко произнес эти слова так, что они походили на святотатство; а потом нашел удивительный жест, чтобы показать, как Клавдий обращается со своей душой: он бережно «извлек» ее из груди пальцами, как будто отнимая мошку или блоху от одежды, потом рассматривал на свет, прищурившись, как энтомолог, а бросив, наблюдал за ней, как за жуком, барахтающимся в луже. Еще один красноречивый и парадоксальный образ спектакля: душа отбрасывается прочь прямо во время молитвы, когда она должна была бы открыться для общения с небесами.

А. Филиппенко исполнял и роль Призрака отца Гамлета. Трансформация его в этой роли была не слишком разительна; и снова благодаря его манере игры зрители оставались в недоумении: это ли «честный дух», ждущий успокоения и взывающий к сыну за справедливостью, или же «исчадие ада», посланное для того, чтобы уловить душу Гамлета, спровоцировав страшное преступление? Посланник ли неба перед ним, желающий открыть правду, как спасение; или же сам нечистый дух, взявшийся изощренно искушать и пытать правдой, как мукой? Зрителям, как и Гамлету, оставалось только гадать и догадываться, а Призрак не давал здесь ни одной подсказки. Он выходил на сцену буднично, как будто только для того, чтобы показать парочку диковатых фокусов и вдоволь надо всеми потешиться; он даже, кажется, испытывал некоторое удовольствие, когда от его дыхания кто-то рядом падает в обморок.

Тем больше поразили в спектакле слова, произнесенные Гамлетом сразу же после встречи с Призраком:

Распалась связь времен,

Век расшатался, и скверней всего,

Что я рожден восстановить его^[27].

Константин Райкин неожиданно произнес их медленно и твердо; и это был почти единственный момент в спектакле, когда в речи Гамлета звучало спокойствие, трезвость и решимость. Повторение подобной интонации он допустит еще раз только единожды – в финале, перед смертью, в словах: «Дальше – тишина».

В следующий сцене после свидания с Призраком Райкин на время перенимает от Филиппенко его манеру двигаться крадучись и пританцовывая; он общается с людьми как будто исподтишка. Гамлет как будто переносит на себя частичку безумия Призрака и потому надевает на себя наряд огородного пугала: просторную рубаху с войлочной жилеткой, соломенную шляпу с пробитым верхом, украшенную полевыми цветами и травами, на плече – красная птичка.