Константиновский равелин

— Эй! Степаненко! Скажи спасибо, что он тебе за твое саковство только кишки мыл! А вот если бы вздумал пилюли давать (говорящий показал кулак), пришлось бы отпевать тебя!

И все это сопровождалось добрым, поощряющим смешком, в котором слышалась нескрываемая похвала в адрес Усова…

Вспоминалось, как однажды, в тихий летний вечер, Усов подошел к группе отдыхающих матросов. Рабочий день был окончен. Утомленные, немного разомлевшие от благодатного тепла, матросы лениво, будто нехотя, поддерживали еле тлеющий, вот-вот готовый угаснуть разговор. Мирно струились дымки самокруток. Тишина постепенно, славно паутина, опутывала людей. Не хотелось ни говорить, ни пошевелить пальцем. И будто напоминая, что время не остановилось, еле слышно потрескивала махорка.

— Споем, хлопцы? — вполголоса обратился Усов к сидящим.

Матросы зашевелились, нерешительно посматривая друг на друга, — каждый ждал, что окажет другой. Наконец, когда пауза неприлично затянулась, кто-то неуверенно спросил:

— А что будем петь?

Вместо ответа Усов, выпрямившись и запрокинув голову, бросил вверх первые чистые ноты приятным звонким тенором:

Ой на-а, ой на гори тай жне-ци жну-уть.

Подождав, пока высоко-высоко, переливаясь и улетая, замер последний звук, он повторил фразу.

После запева сразу грянули хором молодые залихватские голоса, весело и дружно, будто отрубив печальную мелодию начала:

А по-пид го-ро-о-ю яром, до-лы-но-о-ою
Казаки йдуть!

И еще громче и веселее, с гиком и свистом:

Гэ-эй! Долыною гэ-эй!
Ши-и-и-ро-о-ко-о-ою казаки йду-у-уть!

Опять взвился, уносясь и вибрируя, одинокий голос Усова:

По-пэ, по-пэ-рэ-ду До-ро-ше-е-ен-ко-о.
По-пэ, по-пэ-рэ-ду До-ро-ше-е-ен-ко-о.

И вдогонку, чеканным ритмом, будто в такт шагам огромного казацкого войска, заухали, загремели задорные слова:

Вэ-дэ сво-е ви-и-йско, вийско Запори-ижьскэ
Хо-ро-шень-ко-о-о-о!
Гэ-эй! Долыною гэ-эй!
Ши-ро-ко-о-ою хо-ро-шень-ко-о-о-о!

И вот уже пропали стены равелина. Широким степным простором повеяло в лица. И каждый увидел, как за тучами пыли, вздымаемой лошадиными копытами, едут, покачиваясь в седлах, казаки Запорожской Сечи; увидел лес пик, цветные жупаны атаманов, бунчуки на знаменах, гетмана Сагайдачного, что «променяв жинку на тютюн да люльку», и каждый почувствовал себя воином того вольного войска, не знавшего ни страха, ни сомнений, войска, живущего по суровым законам Сечи; и оттого, что каждому в равелине было особенно близко это ощущение суровости и самоотречения, с особенным вдохновением и силой звучали слова:

Мэ-ни, мэ-ни с жин-кой нэ во-зы-ыться!
Мэ-ни, мэ-ни с жин-кой нэ во-зы-ыться!
А тю-тюн да лю-ю-улька ка-за-ку в до-ро-ози
При-го-ды-ы-ыть-ся-я-я!

А когда кончилась песня, посмотрели вокруг, а Усова уже не было, но еще долго вспоминали о нем в тот вечер, как о хорошей песне…

Было ли все это? Неужели больше никогда не откроет глаз «их доктор», не засмеется, не споет тихую и задушевную песню, от которой теплеют огрубевшие в суровой службе матросские сердца?

Уже давно привыкли в равелине к смерти, и все же эта смерть привела всех в удрученное состояние. Хмурился и молчал Евсеев, широко раскрытыми, полными слез глазами смотрела, не мигая, Лариса, застыли, словно в почетном карауле, несколько матросов, мучительно привыкая к мысли, что этот жизнерадостный и добродушный человек теперь мертв. Кто-то достал у него из кармана залитые кровью документы, молча протянул их Евсееву. Он взял их машинально и только потом, словно очнувшись, сказал стоящему рядом Юрезанскому:

— Надо отправить это матери покойного!

Главстаршина строго отдал честь, принимая из рук Евсеева окровавленные бумаги. Четверо матросов, подчиняясь молчаливому жесту, подняли и понесли тело Усова. Поймав растерянный, жалкий взгляд, каким провожала процессию Лариса, Евсеев тепло сказал:

— Ничего, товарищ старшина! На то и война! Теперь вся надежда на вас! Выдержите?

— Товарищ капитан третьего ранга… — сказала Лариса, стараясь не разреветься, и Евсеев поспешил ее успокоить:

— Ну, полно, полно! Тяжело, но надо терпеть! Если будет очень трудно, говорите прямо! Что-нибудь придумаем!

— Евгений Михайлович! — вдруг назвала его Лариса по имени и отчеству. — Я обязана вам заявить как медик: медикаментов нет, бинтов нет, трое раненых требуют срочной операции. Если к ночи…

— К ночи, — перебил ее Евсеев, — мы постараемся все это уладить. А сейчас вам нужно позаботиться о новых раненых. Сможете вы это сделать сами?

— Да, товарищ командир! — сухим твердым голосом ответила Лариса.

— Ну вот и хорошо! — капитан 3 ранга обеими руками сжал ее маленькую ручку. — Значит, до ночи!