Константиновский равелин

На все это давался один и тот же короткий, рожденный двумя противоречивыми чувствами — сознанием долга и жаждой жизни — ответ:

— Нам еще рано!

Это было правдой, и спрашивающие сочувственно качали головами.

Перед последним рейсом помощник командира лодки зашел в евсеевский кабинет. Капитан 3 ранга свернул по цигарке. Минут пять посидели. Капитан-лейтенант сказал:

— Ну, надо идти!

— Спасибо! — протянул руку Евсеев. — От себя и от всех!

Капитан-лейтенант схватил протянутую руку, долго жал ее, молча смотря Евсееву в глаза, затем сказал убежденно:

— Мы еще встретимся. Там, на Большой земле!

— Может быть! — не возражал Евсеев. — Во всяком случае, я бы этого хотел!

После ухода последней шлюпки в равелине воцарилась тишина. Измученные дневными боями, бойцы лежали теперь, блаженно растянувшись на грудах битого известняка, посматривая в непроглядный мрак на стороне врага. Оттуда доносился стук молотков, подвывание пил и еще какой-то строительный грохот — немцы готовились к переправе на ту сторону бухты. Только что принесли вечернюю норму пайка, и бойцы, изредка останавливаясь и прислушиваясь, грызли неизменный, смазанный маслом кусок сухаря. Но это были уже остатки — перед выдачей Юрезанский доложил Евсееву, что сухарей хватит еще только на раз. Воды же больше не было ни глотка.

Пристроившись у края большой бреши, вложив между камнями автомат, жевал свой сухарь и Гусев. Взгляд его, направленный в одну точку, был полон безразличия ко всему окружающему. В последнее время им овладела глубокая апатия, пришедшая на смену постоянному страху за свою жизнь. Уверовав наконец в то, что живым отсюда ему не уйти, он вдруг стал безразличен к опасности, словно весь этот воющий, огнедышащий, разящий металл был не больше чем пустой фейерверк. И сейчас он не думал ни о чем и даже сухарь грыз больше по инерции, не чувствуя ни запаха ни вкуса. Через три часа ему нужно было заступать часовым у ворот (уже вторую ночь ставились такие часовые на случай, если немцы попытаются каким-либо образом их открыть), и он имел право сейчас отдыхать. Однако сон не шел в перегруженную дневными впечатлениями голову.

Но больше всего угнетало его в этот час чувство одиночества. Да, он остался совершенно один со своими мыслями, чувствами, страхом и со своей совестью. Демьянова с той ночи, когда он ушел с Зимским ставить мины, словно подменили! Он теперь так же бесстрашно высовывает башку из-за камней, как и те прописные герои! А что толку? Стоило только немцам заметить их жалкие фигурки в ночной степи, как от них не осталось бы и мокрого места!

Демьянов бахвалится: «Я теперь человеком стал! Словно заново родился!» Дураком был, дураком и остался! Совсем обалдел парень: не хочет понять, что жизнь — не пятак, два раза из кармана не вынешь!

Ну а если уж беспременно суждено умереть, то хоть разговеться на прощание с девчонкой вроде Лариски! А сделать это проще простого! Каждый вечер в десять часов она ходит за продуктами по коридору, где разбомбили склады. Там — темнота и ни души! Только одному с ней сладить трудновато… Может быть, все-таки попытаться подговорить Демьянова?

Гусев бросил злобный взгляд в сторону Демьянова, который полулежал на своем «боевом посту» все там же, у самой стены. Гусеву были видны только его смутные очертания, но скорчившаяся небольшая фигурка показалась ему жалкой и затерянной. Знакомым, «прежним» Демьяновым повеяло вдруг от этой позы, и в груди Гусева слабо шевельнулась надежда. Несколько секунд еще поколебавшись, он решительно подполз к Демьянову и положил руку ему на плечо.

— Что? Затосковал, Семен?

Демьянов, который после того, как стал с остальными «на равной ноге», чувствовал к Гусеву законную неприязнь, слегка отодвинулся, но на вопрос ответил:

— Дом вспомнил… Мать… Вроде никогда и не было этого…

— Быть — было, да вот больше не будет! — начал Гусев, вновь подползая вплотную. — Да, классное было время! Я вот вспоминаю: отработаешь свое на заводе, придешь домой — помоешься, надушишься, галстучек нацепишь и айда с ребятами на Горького! Там такие девочки шлепали — закачаешься! Ну, туда-сюда, разрешите и так далее! Компания, конечно, вся своя была. Смазочные материалы, если помнишь, — три пятнадцать за четвертинку! Повеселились что надо! Бывало, прижмешь какую-нибудь кисоньку покрепче, и она вся твоя! Мда-а! — Гусев смачно щелкнул языком, распаляясь воспоминаниями. — Постой! Да ты-то любил кого?

— Не… Не пришлось… — тихо и смущенно произнес Демьянов.

— Ну, а того? Женщин знал?

— Что ты! — Демьянов почти испуганно замотал головой.

— Эх ты, амеба! — презрительно скривился Гусев. — Так и подохнешь без женской ласки! Постой! — хлопнул он себя по лбу, будто осененный внезапной мыслью. — А что, и впрямь перед смертью повеселиться с хорошенькой девочкой? Ты как? Не против?

— Не пойму я тебя… — устало, словно желая отделаться от собеседника, пожал плечами Демьянов.

— А вот послушай! — горячо зашептал Гусев прямо ему в ухо. — Чем плоха Лариса? Королева! Вот с ней и побалуемся вдоволь!