Константиновский равелин

И от этой мысли холодно и пусто стало у него на душе. Мучительно захотелось броситься к ней, прижаться щекой к щеке, слить губы в долгом поцелуе, хотя бы на прощание — перед разлукой навсегда. Но он помнил ее холодный отчужденный взгляд в тот раз, когда попытался обнять ее по дороге на батарею, и это воспоминание сковывало его. Но, вспомнив о том несчастливом дне, он вспомнил и ее слова, о которых думал с той поры всегда, и только теперь, перед неминуемой смертью, почувствовал, что вправе задать ей этот вопрос.

— Лариса Петровна… Вот вы тогда говорили, что любите одного человека. Скажите, он здесь? В равелине?

Лариса, словно ее вернули из небытия, удивленно подняла на него глаза. В такой момент, когда все рушилось и жизнь совершенно обесценилась, ей говорили о любви. Она смотрела на Зимского, затаившего дыхание, подавшегося вперед в ожидании ответа, и ей показалось, что она видит его впервые. Еще не мужчина, но уже не мальчик стоял перед ней со строго сдвинутыми бровями, со стиснутыми от волнения челюстями. Во всей его позе чувствовалась сдержанная сила, рожденная его честным отношением ко всему. За каждый свой жест, за каждый поступок, за каждое слово он был готов нести ответ. И Ларисе вдруг стало стыдно, стыдно потому, что она его обманула в тот день, так как никого не любила ни тогда, ни теперь, и чувствовала, что не может полюбить и его. Но как женщина она не могла оставаться совершенно равнодушной к столь сильному проявлению чувств. Она оценила это по достоинству и справедливо решила, что он заслуживает награды. И она придумала награду, которая, по ее мнению, оправдывала эту ложь:

— Нет, Алексей! — сказала она, подходя к нему близко, почти вплотную. — Этого человека здесь нет! Но не будем говорить о нем. Теперь все это уже не имеет смысла! Я ценю в вас настоящего, преданного друга. Так давайте же простимся, как старые добрые друзья!

И прежде чем он смог что-либо сообразить, она на миг прижалась губами к его вздрагивающим губам. Только на миг, и тотчас же, пока он беспомощно озирался по сторонам, быстро проговорила:

— Ну вот… Теперь уходите… Прощайте…

Затем взяла его, безвольного, ошеломленного, осторожно повернула и тихонько вытолкнула за дверь.

Оставшись один, Алексей долго не мог прийти в себя. Губы горели, и он ощущал какой-то горьковатый привкус, будто надкусил веточку полыни. На ощупь, еще не привыкнув к темноте коридора, пошел он вперед, пошатываясь, словно пьяный, чувствуя неприятную слабость в теле, как после тяжелой болезни.

Так вот что значило любить! Вот что значило испытать поцелуй любимой женщины! На любые испытания, на неимоверные трудности был готов он сейчас, только бы хоть на миг вновь прикоснуться к желанным до боли, горьковатым губам, вдохнуть тонкий аромат, идущий от ее пышных волос, ощутить легкое головокружение и полную невесомость тела и души, раствориться в любимой до конца, почувствовав себя одним целым с ней, и замереть вне пространства и времени…

Хотелось смеяться от счастья и плакать от грусти строгой и трудной любви. Хотелось сделать что-нибудь необыкновенное, яркое, героическое, только ради нее…

Так он и пришел в свою секцию и, чуть не столкнувшись у входа с Гусевым, не обратил на него никакого внимания…

После ухода Зимского Лариса еще сильнее почувствовала одиночество, но писать уже не хотелось. Посещение Алексея не прошло бесследно — она нервничала, не находила себе места, злилась на себя, но не могла отделаться от навязчивых тревожных мыслей, которые всегда являются, когда человек одинок. Слишком назойливо тикали часы. Она посмотрела на полустертый циферблат. Было без пяти десять. В это время она ходила за продуктами для раненых, но теперь раненых не было и идти было не нужно. Однако привычка оказалась сильнее ее. Гонимая одиночеством, сомнениями, желанием отвлечься, она встала и решительно направилась в коридор. Там, постояв, пока глаза привыкли к темноте, она повернула и медленно пошла навстречу ожидающей ее засаде.