Конституция свободы

Предусматриваемое этой поправкой условие о «надлежащей правовой процедуре» (due process) повторяет в явном виде применительно к законодательству штата то, что уже обеспечивала Пятая поправка и конституции ряда штатов. В общем, Верховный суд дал толкование более раннего положения, несомненно, в соответствии с его первоначальным значением как «надлежащей правовой процедуры при применении закона». Но в последней четверти столетия, когда, с одной стороны, стала считаться бесспорной доктрина, согласно которой только буква конституции может служить для Верховного суда основанием для объявления закона неконституционным, и когда, с другой стороны, он столкнулся с нарастающим потоком законов, представлявшихся несовместимыми с духом конституции, он ухватился за эту соломинку и истолковал процессуальную норму как материально-правовую. Содержавшийся в Пятой и Четырнадцатой поправках пункт о «надлежащей правовой процедуре» был единственным в конституции упоминанием о собственности. Поэтому в последующие пятьдесят лет эти поправки стали тем фундаментом, на котором Верховный суд выстроил корпус законов, затрагивающих не только индивидуальные свободы, но и государственный контроль над экономической жизнью, в том числе с использованием полицейской власти и налогообложения[426].

Результаты этого своеобразного и отчасти случайного исторического развития событий не позволяют извлечь столь общеприменимые уроки, чтобы дальше рассматривать в этой книге порожденные ими запутанные проблемы современного американского конституционного права. Мало кто сочтет удовлетворительной ситуацию, сложившуюся в конечном счете. Потеряв почву под ногами, Верховный суд неизбежно пришел к тому, что стал принимать решения не о том, нарушает или нет некий закон предоставленные законодателям конкретные полномочия, и не о совместимости закона с общими принципами, писаными или неписаными, ради соблюдения которых предположительно была задумана конституция, а о желательности или нежелательности целей, ради которых законодатели использовали свои полномочия. Вопрос свелся к тому, «разумны» ли цели, ради которых эти полномочия были применены (reasonableness)[427], или, иными словами, была ли в данном конкретном случае потребность достаточно велика, чтобы оправдать использование определенных полномочий, хотя в других случаях оно могло быть оправданным. Верховный суд явно вышел за пределы назначенных ему судебных функций и присвоил себе, по сути дела, законодательные полномочия. В конечном итоге это привело к конфликту с общественным мнением и с исполнительной (президентской) властью, в ходе которого авторитет суда несколько пострадал.

8. Хотя для большинства американцев это все еще недавняя, знакомая история, мы не можем здесь совсем проигнорировать кульминацию борьбы между исполнительной властью и Верховным судом, которая со времен первого Рузвельта и развернутой прогрессистами под предводительством Лафоллета-старшего кампании против Верховного суда была постоянным сюжетом американской политической сцены. Конфликт 1937 года, хоть он и побудил Верховный суд отойти от наиболее крайней позиции, имел своим результатом подтверждение фундаментальных принципов американской традиции, имеющих непреходящее значение.

Когда самая глубокая экономическая депрессия Нового времени была в полном разгаре, пост американского президента занял один из тех неординарных людей, о которых Уолтер Бэджот писал: «Некий гениальный человек с привлекательным голосом и ограниченным умом, который провозглашает и настаивает, что конкретное усовершенствование не только хорошо само по себе, но что оно лучше всего остального и корень всех прочих благ»[428]. Абсолютно уверенный в том, что он лучше всех знает, как надо, Франклин Д. Рузвельт вообразил, что функция демократии во время кризиса состоит в том, чтобы наделить неограниченной властью человека, которому она доверяет, даже если это означает, что тем самым она «выковывает новые инструменты власти, которые в иных руках будут опасны»[429].